С гор вода

— Отчего не ко мне на мельницу? — опять спросил Столбушин, крупный, широкий, такой деловито-озабоченный.

Никифор придержал тройку. Мужик тоже остановил свою лошаденку. Приятно было ему разговаривать с самим Столбушиным.

— Да такие дела, Степан Ильич, — развел руками мужик, — думаю себе по-мужичьи: в городе продам и на деньги куплю, что надо по хозяйству.

— Да я бы тебе сейчас и задаточек дал, сколько надо, — весело сказал Столбушин, и его деловитое, чуть рябоватое лицо засветилось удовольствием.

Покупать и продавать было его жизнью, мозг зажигало точно вдохновением, и от покупки и от продажи мерещились в будущем неисчислимые барыши. Точно перед глазами перекатывались сверкающим, радостным потоком груды золота.

— А ты почем дашь за ржишку-то? — спросил мужик.

— По городской цене: 64 копейки пуд.

Мужик зачесал затылок, видимо весь погружаясь в арифметику.

Столбушин медленно добавил:

— И еще с моей стороны маленькая надбавка будет. На каждую подводу бесплатный стаканчик водки и ситцевый нарядный платок. Я этого наряду целый вагон из Москвы выписал. Ситцевые платки.

Он со вкусом смаковал каждое свое слово, точно пробуя разбередить аппетит мужика.

— Ну? — радостно воскликнул мужик. — По стакану водки и по ситцевому платку задаром? Ну?

Столбушин сказал:

— Получай, когда так, задаток. Да скажи всем огаревским — ты ведь огаревский, — скажи всем огаревским о моей бесплатной прибавке. Получай!

Мужик слезал с телеги радостно, почти восхищенно оглядывая Столбушина.

Никифор на козлах думал о Столбушине:

«Теперь этим самым бесплатным платком и стаканом водки он все городское подторжье до разу убил. Голова!»

Мужик, получая деньги, смеялся:

— А ты почем узнал, что я из Огаревки? Ась?

Смеялся и Столбушин, будто прислушиваясь к веселому звону золотого потока, щекотавшего сердце:

— У тебя какая рубаха?

— Какая?

— С цветной ластвицей! В каком селе рубахи с цветной ластвицей носят? Догадался?

— Голова! — восхищенно воскликнул мужик.

Никифор степенно тронул тройку. Тронулся с возом и мужик. И долго еще он думал о Столбушине, всплескивая руками:

«Голова!»

Крестьяне любили Столбушина, и больше всего за то, что он был родом мужик. В Березовке за семь верст от Огаревки и теперь есть три дома Столбушиных: Назар Столбушин — кузнец, Трофим Столбушин — бондарь и Трофим-маленький Столбушин — земледелец. Трофим-маленький родной дядя Степану Ильичу. Крестьянству нравилось в нем все: его крупная фигура, его сметка, его богатство и даже его рябоватость. Говорили о нем:

— Наш он. Прирожденный мужик. А мозги-то? И-и!

В праздничные дни по заваленкам рассказывали его историю. Босоногим, семнадцатилетним парнем Степан Столбушин ушел в Москву, в погоне за куском хлеба. Попал за буфет в чайную, извозчикам курносые чайники разносил. Через два года женился на вдовой хозяйке чайной. Еще через два года обернулся кредитом, завел на Москве семь чайных, а потом увеличил их число до двенадцати. А через двадцать лет, — четыре года тому назад, — приехал в свою родную волость богач-богачом. Купил в десяти верстах от Березовки господское именье Муравьев-хутор — две тысячи десятин земли. Заново отделал всю усадьбу. На тридцати подводах везли тогда березовские к нему в дом мебель из города. Вскоре же выстроил он паровую мельницу-крупчатку. Возвел винокуренный завод. Женился на дворянской дочери, красивой белокурой девушке, — зажил с нею в огромном каменном доме Муравьева-хутора. И стал с его приходом хутор этот ненасытным желудком всего уезда. Несметное количество всякого хлеба — и ржи, и проса, и картофеля — переваривал исполинский желудок, вырабатывая вино и муку, принимал и выбрасывал, выбрасывал и принимал, заставляя на себя работать все окрестности. Тысячи душ питались на счет столбушинского благополучия, и тысячи языков поминали его имя с благоговением.

— Почем дает Столбушин за рожь?

— Покупает ли он просо?

— Не принимает ли и картофеля?

— Нужны ли ему рабочие руки?

— Извозчики? Бондари? Кузнецы и плотники?

— Будет ли он курить спирт весь год, или сделает передышку в летние месяцы?

Все эти вопросы были насущными для окрестностей. Переплел Столбушин свою жизнь с жизнью этих окрестностей словно стальной проволокой. Сочетался с ними, как неразрывным браком.

«Голова! — думал мужик на возу, покачивая огромной шапкой. — Голова! Голова!»

А Столбушин, покачиваясь в коляске, думал о себе:

«Вознесся шибко, но вознесусь и еще!»

Сладко мечталось провести свою железную дорогу от Муравьева-хутора до станции Развальной на семь верст. Под приветливым августовским солнцем мерещились уже въявь загорелые рабочие артели, слышался скрежет железных заступов, приятно веселил слух шум рабочей сутолки.

«Вознесусь и еще», — думал Столбушин, подъезжая к своей усадьбе.