С гор вода

Глебушка все сидел молча, и только побледнело его лицо. Злее заметался вокруг ветер. Где-то далеко, там на берегу Сургута или Шалой, гулко и протяжно рухнуло что-то.

— Круча оборвалась, — выговорил Никодим с досадой, — эх! Озорует шибко Шалая, берег рушит! Уезжай, что ли, — протянул он просительно и положил жилистую, узловатую руку на колено Глебушки, — уезжай! Я одной минутой иноходца тебе обряжу. Ну!

— А как же Ориша? — спросил вдруг Глебушка, вскидывая на Никодима мерцающие глаза. Розоватой тенью обдало его щеки.

— Повидать тебе ее хочется? — спросил Никодим резко заскрипевшим голосом.

— Да, — кивнул подбородком Глебушка.

— Что же, ты купил ее у меня в вечное, что ли, за тысячу рублей? — почти закричал Никодим и снял руку с колена Глебушки. И, привстав, повернул фонарь так, что свет его ударил в лицо Глебушки. Тот зажмурился.

— Отступиться тебе надо и от Ориши, и от всех нас, — сказал Никодим сухо, видимо осиливая себя. Ветром завернуло ему косматую бороду, до глаз закрывая лицо, а потом раздвоило ее на две неровные пряди.

— Я отступлюсь, а ей, пожалуй, худо будет, — с трудом выговорил Глебушка, жмурясь и бледнея.

— Трудно тебе отступиться от нее, что ли? — спросил Никодим, заглядывая в его глаза.

— Трудно, — вздохнул Глебушка, содрогнувшись, — трудно.

Никодим закричал, склонясь к нему:

— Или она больно горазда целоваться?

Жестко и грубо уставились его глаза, и вдруг перекосило губы.

Глебушка беспомощно протянул перед собой обе руки. Никодим простонал и, тяжко окнув, ударил его кулаком в левый бок. Глебушку точно смело с приклетей. Дважды он перевернулся на земле. А потом оправился, встал, сел на опрокинутые сани и, закрывая лицо руками, горько заплакал.

— А ты дерешься, ты все дерешься, — выговаривал он, тяжко плача, дергая плечами.

— Уезжай! — крикнул ему Никодим. — Уезжай! Или все еще будешь ждать Ориши? Ну, уезжай, говорят тебе!

Глебушка сидел и плакал. Никодим пошел к нему крупным и поспешным шагом.

— Всех нас думаешь купить за тысячу монет? — говорил он, тяжело дыша. — Ты?

Глебушка опять вытянул перед собой руки, но не трогался с места. Темным ужасом наполнилось его сердце.

— Даже и не бежит, кролик, — обожгло Никодима.

Как бы загораживая лицо простертыми руками, Глебушка закричал:

— Ну, бей, что же! Все равно я не отступлюсь от нее!

Мокрое от слез лицо его все розовело и точно бы светилось. Яркими звездами мерцали его глаза.

— Да? — переспросил Никодим сипло, вытянув жилистую руку. И, весь задохнувшись, он тяжко, со стоном ударил Глебушку кулаком в живот.

— Да? — и еще раз переспросил он, теряя разум.

И грузно обрушился на него всею своею тяжестью, ища горла. И в мертвой хватке закостенели руки.

Потом он встал, тяжело дыша, почти покачиваясь, и, не глядя на Глебушку, точно заснувшего возле саней, вышел за калитку. Гудело все кругом с сердитой тоскою, и дымные неведомо куда неслись тучи.

— И не думал, а вон что вышло, — сердито проговорил Никодим. — Уснул, кролик!

Его бороду перекашивало, трепало на пряди, загибало за плечи.

«Спит, кролик», — думал он.

До зари простоял он так, высокий, жилистый, бородатый, будто переговариваясь мыслью с буйным ветром, с дымными тучами, с сердитым воем Шалой, досадливо кряхтя и вздыхая.

А потом сказал:

— Заодно нести ответ Богу! Что же?

И, взяв заступ, стал рыть могилу Глебушке, узкую, как щель, и глубокую-глубокую. Вырыл он ее тут же, за избою, на огороженном выпуске, который уже давно он собирался засеять коноплею.

К полудню была совсем готова могила, и ела пролезло в эту узкую щель Глебушкино тело. Ничком положил его Никодим, чтоб не видеть лица его, и, сняв шапку, бросил туда три горсти земли: за себя, за Оришу и за Картавого, вздохнув, сказал затем:

— Прощай, кролик! Не поминай лихом!

И проворно стал засыпать тело землею. А с после-обеда до вечера, запрягши Глебушкиного иноходца в соху, до седьмого поту трудился Никодим, торопливо распахивая весь этот выпуск вместе с могилкою под коноплю. Через месяц частая взошла конопля на этом выпуске.

Темно-зеленой щеткой покрыла она землю, скрыв под собою все, разливая вокруг пряный, тягучий запах. Часто по вечерам вдыхала Ориша всею грудью этот запах и порою плакала о чем-то.

А иноходец Глебушкин исчез бесследно, как и он сам.

— Как в воду канули, — говорили о них обоих в окрестностях.

Яков Петрович, впрочем, однажды ночью не то увидел во сне, не то надумал в долгую бессонницу, что Глебушка жив и здоров, но стал революционером, и, скрывшись именно для революционных целей из усадьбы, он печатает теперь в Швейцарии прокламации.

На дворянских выборах говорил он, припадая на свою буланку, немощно дергая бурыми, обрюзглыми щеками:

— Простил бы я ему даже его революцию, вот они, детки. Только бы он вернулся! Совсем никому ненужной дрянью я стал. А смерть мешкает, сукина дочь, ищет кого посчастливее…

И носом хмыкал он…