Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Я остаюсь одна в темноте, — не могу же я последовать ее примеру.

Луна снова вышла из-за туч. Через колья забора мне теперь видно все: поле, земля, о которой так мечтает Войка, а дальше — очертания соседнего дома под камышовой крышей. Посреди поля — распростертая на земле Войка. Лицом вниз, плачет, голосит протяжно, жалобно, будто по покойнику:

— Проклятая земля!.. Горькая, горькая моя судьба…

Собака стоит рядом и смотрит.

XXII

— Не подходите, ударю. Топором. Ударю, убью… Собаки бешеные…

Войка с поднятым топором, стиснув зубы, с белыми от ярости глазами стояла перед телегой, а Думитру, Стоян и Флоаря, застыв от ужаса, глядели на нее, боясь сдвинуться с места.

Ссора вспыхнула из-за старой телеги, которую Думитру отдал своему брату Стояну и которую Войка ни за что не хотела уступать.

Когда Войка поняла, что легко может их остановить, она опустила топор и оперлась на него, с угрозой поглядывая на своих врагов. Думитру угрожал ей, не решаясь, однако, подойти:

— Убирайся, сучка!

— Нет, вы только подумайте! Отдать телегу Флоаре! Тогда уж и землю отдай!..

— Замолчи, не то возьму палку да и ударю тебя… цыганка!

Но Войку уже нельзя было остановить, ее словно прорвало, слова так и текли сплошным потоком, и от этого ей делалось легче:

— Цыганка? Это я-то цыганка?! Может, я цыганка, а эта бесстыжая, что тебе неизвестно от кого сына родила, румынка?! Твой сын?! Твой сын, говоришь?! Такой же твой, как и мой! Чужой! Подбирай, подбирай, что от других осталось, да умножай свой род!

— Молчи! Молчи, говорю!

— Молчи? Это мне-то молчать? Вот как! Значит, я цыганка, а та, другая, румынка! Погляди-ка на Флоарю! Грязнуля, неряха! Отдай ей телегу, отдай, ведь мой труд и пот ничего не значат. Отдай телегу! А уж заодно и лошадей, — пусть себе гуляет, барыня! Я ей покажу телегу! Скотина!

— Молчи!

— Только троньте, только троньте, я вам покажу!

Выпрямившись во весь рост, гордо откинув голову, яростно сверкая глазами, Войка и вправду могла напугать кого угодно. Ей ничего не стоило ударить, убить.

Они это поняли и, шепотом обменявшись несколькими словами, уехали…

Оставшись одна, Войка огляделась вокруг, и вдруг все ее напряжение исчезло. Она бессильно опустилась на дышло телеги и горько, по-бабьи, заплакала.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Теперь она уже была в доме, и я слышала, как она причитает:

— Матушка, матушка родимая, что я тебе сделала?.. Ох, судьба, судьба моя горькая!

А Мария уговаривала ее:

— Не надо, тетя Войка, не плачь. Ну, что поделаешь?

*

Думитру и Стоян, крадучись, пробрались к телеге, смазали ее, чтобы не скрипела, и отвезли на соседний двор к Флоаре, которая их с нетерпением поджидала… И место в сарае, где стояла телега, опустело.

*

Когда Войка вышла во двор и увидела, что телеги нет, она громко вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала в комнату. Все стихло.

Обеспокоенная, я пошла к Войке. Она сидела на кровати, скрючившись, подняв колени к подбородку и обхватив их руками. На темном лице яркими пятнами выделялись белки глаз. Ее неподвижная фигура напоминала индийскую статуэтку, какого-нибудь Будду, выточенного из дерева.

— Войка!

Только глаза сверкнули мне в ответ.

— Войка! Что ты делаешь?

— Ничего.

— Войка, что с тобой?! Скажи!

— Ничего.

— Войка, что ты собираешься делать?

Войка взорвалась:

— Вот они как? Ладно! Посмотрим. Я им покажу!

— Войка, что ты надумала?

— Мне лучше знать!

— Только не сделай что-нибудь неладное!

— Мне лучше знать, что делать… А-а! Вот они как со мной?!

Она встала и решительно вытерла фартуком глаза, положив тем самым конец слезам, причитаниям и всяким сомнениям. И, как любая человеческая душа, она нашла успокоение в твердом решении.

*

Среди ночи во дворе у Флоари полыхал костер, далеко озаряя все кругом: горела телега. Войка облила ее керосином и подожгла.

С топором в руках она расхаживала взад-вперед перед телегой, не давая подступиться и погасить пламя. Сбежавшиеся соседи крестились: «Сжечь добро!», а другие говорили: «Бедная, бедная!..»

XXIII

Войка отдыхает, лежа в тени, на завалинке, положив руки под голову и печально глядя вдаль.

Думитру возвращается из сада с большой охапкой травы. Бросает ее свиньям; проходя мимо Войки, останавливается, долго смотрит на нее и спрашивает резко:

— Эй! Ты вставать не собираешься?

Войка не отвечает.

— Ты что, не слышишь? Пойди принеси с поля мешок ржи!

Войка не подавала никаких признаков жизни. Он закричал:

— Ты здесь зачем? Думаешь, я тебя буду даром у себя держать? Вставай, дело не ждет! Или ты будешь делать, что положено, или… пеняй на себя! Вставай!

— Ладно, встану, пес шелудивый!

Думитру, уже привыкший к оскорблениям, спокойно удалился. А Войка еще долго лежала, широко раскрыв большие глаза, испытывая отвращение ко всему на свете. Солнце медленно подбиралось к ней. Добралось, осветило, обогрело, ослепило. Тогда она встала. Лениво отряхнула юбку, поправила платок на голове, потянулась и огляделась кругом. Думитру смазывал колеса новой телеги, а я наблюдала за Войкой. Она предложила мне:

— Выходите и вы, барышня, в поле. За садом, чуть подальше.