Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Я сидела с книгой на коленях и напряженно слушала. Чиркнула спичка, потом раздался голос Думитру, в нем не было ни малейшего удивления:

— Пришли? Хоть бы огонь развели да мамалыгу сварили… Ты с матерью? Лучше бы оставила ее дома. Она опять за свое примется.

— Она завтра уезжает.

— Вот и хорошо.

Думитру был только слегка навеселе. Счастье Войки!

— Эй, «барашек», ты спишь? Иди к отцу! Ой, какой тяжелый! Ну, открой же глаза… Погляди, что тебе отец принес… Вот тебе конфеты!

Ион захныкал. Войка сказала:

— Пусть его спит!

— А тебя не спрашивают!

И Думитру упрямо пытался разбудить мальчика, который что было мочи ревел.

Станка тоже проснулась. Войка приказала ей накрыть на стол. Ион кричал все громче и пронзительнее. Послышался шлепок и долгий, долгий на одном дыхании вопль… И по этому, такому внезапному шлепку я поняла, что Думитру растроган возвращением Войки. Старуха взяла мальчика на руки, приласкала, успокоила, и он наконец заснул.

*

Теперь они все вместе ужинали. Ритмично постукивали ложки и миски.

Чуть позже я вышла во двор. Когда я проходила через их комнату, все трое сидели у огня, который едва теплился. Разговаривали шепотом. Старуха держала на руках мальчика. Я сказала:

— Думитру, ну, теперь ты рад? Войка вернулась.

— Рад-то рад, барышня, да лучше б она не уходила. От чего ушли, к тому и пришли. Только время зря потеряли в разгар жатвы.

Думитру говорил с некоторым высокомерием; Войка, опустив лицо, освещенное красным пламенем, чуть заметно улыбалась, и в ее улыбке был вызов. Старуха глядела на них недоверчиво и смущенно.

XX

— Думитру, дай мне земли. Не бери грех на душу. Я тебе сына выращу; подумай, сколько я на тебя работала, даже руки у меня задубели. Ни согнуться, ни разогнуться, каждая косточка болит! Что земля даст, в твой амбар положим, мне бы только знать, что, случись какая беда, я нищей не останусь.

— Не дам тебе землю; и молчи, я сыт по горло.

— Думитру, смилуйся надо мной. Не оставляй так. Подумай: я ведь только два погона прошу из пятнадцати, что у тебя есть; те, что возле дома, их уж и сжали. Они у тебя на глазах будут. А я буду работать, сколько пожелаешь. С тем, что у меня есть от матери, мне хватит, чтобы прожить, коли ты раньше умрешь; а нет, так урожай, как и раньше, твой будет. Думитру, будь человеком. Ну, на что мне работать, коли я у тебя в доме вроде прислуги, а разлюбишь ты меня, так я ни с чем останусь.

Думитру слушал, опустив голову. Чуть приподнял ее, когда Войка сказала «я ведь только два погона прошу», и снова опустил. Я думала, что он смягчится, но он ответил спокойно, равнодушно:

— Не дам я тебе землю, поняла? Не дам. Раз ты вернулась, зачем тебе земля?

Под ударом жестоких слов Войка опустила голову и, задыхаясь, прошептала:

— Думитру, не будь собакой. Я ведь работала…

— Замолчи!

— Я тебе буду верно служить, за домом, за сыном смотреть.

— Молчи!

— Думитру, не…

Она захлебнулась от слез, которые комком стояли у нее в горле. Закрыла ладонями лицо. Она вся дрожала от плача. Думитру недоуменно пожал плечами, словно говоря: «Вот полоумная!» и ушел в сад.

Войка, слыша, что он уходит, принялась кричать и ругать его.

— Пес бешеный! Спутался с цыганами! Ублюдок! Хоть бы ты провалился сквозь землю!

Думитру остановился и хмуро взглянул на нее:

— Ты замолчишь?

— Нет! Не замолчу, бешеный! Не замолчу! До тех пор говорить буду, пока глаза не закрою или пока твои глаза не лопнут. Будь ты проклят! Собака! Будь проклят твой сын! Будь…

— Замолчи, не то ударю!

— Ударишь, меня? Так! Погоди…

И Войка, сжав кулаки, бросилась на Думитру. От неожиданности он не сразу стал защищаться, но, опомнившись, сильно ударил ее, она упала, он пнул ее ногой и спокойно удалился, отряхивая шапку. Войка осталась лежать на земле, захлебываясь от ярости, крича и проклиная.

У забора собрались соседи, чтобы разнять их. Увидев людей, Войка поднялась с земли и быстро пошла к дому, крепко прижимая руки к губам, словно для того, чтобы заглушить крик.

По дороге она наткнулась на Иона, который стоял посреди двора, в испуге наблюдая за происходящим. Войка дала ему затрещину, злобно пнула и ушла в дом, чтобы выплакаться.

А Ион лежал на земле и заливался горючими слезами.

XXI

Черная, глухая ночь внезапно озаряется луной. Редкие облака то и дело набегают на нее и, словно усталые веки, закрывают ей глаза… Облака уходят, глаза раскрываются, и лунные лучи освещают нас.

Мне почудилось, что Войка вышла во двор. Я услышала, как она тихо плачет. Она взглянула на мое окно, увидела, что у меня горит свет, но не зашла.

Я выхожу во двор. Темно. В глубине чернеет сад. Я тихо окликаю: «Войка!» И мне кажется, что в ответ я слышу слабое, приглушенное рыдание. Темно, и я не знаю, в какую сторону идти.

— Войка! Войка!

Кто-то ласково касается моей руки: собака. Глаза у нее светятся в темноте.

— Войка!..

Мне отвечает слабый, но явственный плач, прерываемый рыданиями.

Собака уходит. Я иду за ней следом. Она ведет меня в глубь двора, к забору. Тут она вся как-то сжимается, становится меньше и протискивается менаду редкими кольями забора.