Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Небо затянуло легкими облаками, и солнечный свет проходит через них, будто через легкое, редкое полотно. Мы отправились на хору. Станка осталась стеречь двор. Собака увязалась за нами. Войка ее прогнала. Она шла рядом со мной, сияя от радости. На ней были толстые красные чулки и туфли без задников. Мария вместе с деревенскими девушками и парнями шла следом за нами. Все девушки — с непокрытыми головами, в отличие от замужних женщин, с мелко завитыми волосами и цветком герани, воткнутым в волосы за ухом. Все очень сильно накрашены при помощи мокрой красной бумаги, — ею натирают щеки и губы. Одеты, как жительницы бухарестских окраин, в старомодного покроя затейливые, яркие блузки, широкие ситцевые юбки, и только великолепные ожерелья напоминают крестьянский костюм. Мужчины все — в национальной одежде, белой, изысканной, чистой, ручной работы.

По дороге к нам присоединялись и другие крестьяне. Каждый, поздоровавшись, вступал в разговор с Войкой, которая горделиво шла рядом со мной, чтобы все видели, что я с ней.

Издалека, со стороны хоры, ветер доносил обрывки музыки. Шаги инстинктивно ускорялись.

У поворота дороги стоял большой дом, перед ним — просторная, утоптанная площадка для хоры. То была корчма.

Вокруг суетился народ. Думитру отделился от группы крестьян и, держа Иона за руку, подошел к нам.

— Целую руку, барышня. Потом, обращаясь к Иону:

— Поздоровайся, ну-ка, поцелуй барышне руку.

— Баа’сне?

— Да, «барашек».

Ион подошел, взял мою руку и прижался к ней губами. Но не пошевелил ими, — он умел имитировать лишь жест поцелуя. Потом, застыдившись, побежал к отцу и спрятал голову в складках его широкой рубахи.

— Ну, что же ты, «барашек»?

Все вокруг смеялись. Войка притянула мальчика к себе и поправила на нем одежду. Он тоже был в национальном костюме, как взрослый, в крошечных опинках, белой шерстяной шапке, с красным поясом поверх расшитой рубашки. Думитру сказал:

— Только б был здоров, а так он высокий и крепкий.

Послышались голоса: «Бог даст…»; но Думитру недоверчиво покачал головой. Потом обратился ко мне:

— Пожалуйте сюда, садитесь на скамейку, в тень, поглядите на хору.

И Думитру ушел вместе с другими крестьянами, держа Иона на руках. Войка осталась сидеть рядом со мной. Она была чрезвычайно польщена оказанным приемом, хотя Думитру и притворился, что не замечает ее.

Хора вращалась быстро, ритмично. Время от времени громкий выкрик нарушал ее гармонию, и тут же вся хора поворачивалась в другую сторону. В ней участвовали только молодые, и хора вращалась все быстрее и быстрее.

В корчме люди обсуждали дела и угощали друг друга вином. Хриплые голоса, звон стаканов то и дело вырывались наружу.

— Поглядите, барышня: вон тот, что по-немецки одет, это учитель. С женой и сыном. И священник с ними.

— А учитель хороший человек?

— А то как же? Но священник лучше. Трудолюбивый: работает за троих.

— Где?

— В поле, как и мы. У него много детей. Рясу подоткнет, возьмет лопату и пошел работать. А посмотрели бы, как он сеет. Ходит по полю в черном, ни дать ни взять — ворон. Одно плохо — выпивает. Но не всегда.

Когда они поравнялись с нами, Войка кивнула учителю, улыбнулась его жене, а священнику приветливо сказала: «Целую руку».

— Вернулась, дочь моя?

— Да, батюшка.

— И правильно сделала. Так-то оно лучше: каждый в своем доме. А мальчик где? Что говорит Думитру?

— Да что ему говорить, батюшка.

— Хорошо, дочь моя, хорошо. Хорошо, что вернулась. Я рад.

Войка подняла глаза и непонимающим взглядом посмотрела вокруг, словно очнулась ото сна.

Священник не обратил на это внимания и весело удалился, спеша догнать учителя, который ушел далеко вперед, — он испытывал ко мне явную ревность: я лишила его воскресного успеха. Войка сказала со вздохом:

— Ох, барышня, барышня, как у меня душа-то болит. Священник-то будто кипящей водой ошпарил. Поглядите на Думитру, как он сыну радуется, а мне ничто уже не мило. Смотрите, как он на Иона смотрит, а обо мне-то и позабыл… Так и пройдут мои денечки, так и пройдут чередой один за другим, а я все буду глядеть на них, как чужая.

И, охваченная грустью, Войка неохотно отвечала женщинам, которые собрались вокруг нас.

Станка убежала из дому и пришла на хору. Она, как обычно, пристроилась где-то в уголке и глядела во все глаза. Войка заметила ее:

— Беги, беги домой, не то убью! Вот пропадут корова да волы, тогда берегись!.. Беги! Ты что, не слышишь?

Станка закрыла глаза, крепко зажмурилась, словно ей грозили кулаком, но не двинулась с места.

— Ах, чертовка! Не слышит! Ну, погоди у меня!..

Она встала и быстрым шагом направилась к Станке. Девочка улепетнула от нее под хохот стоявших около нас баб.

— Не трогай ее, Войка, она еще маленькая! Не дома же ей сидеть да кудель прясть!.. — сказал старый дед Николае, всегда готовый посмеяться. И, видя, что я улыбаюсь, добавил, хитро на меня поглядывая: — Я вот попросить вас думаю, барышня!

— О чем, дедушка?