Роковая ошибка княгини (СИ)

– Я знаю, для чего ты тогда искал Герберта. Чтобы получить назначение к нему в полк, под его начало, и уехать с ним. Так вот, я тоже хочу с вами! Кем угодно, чёрт возьми, пусть самым простым солдатом, на пушечное мясо… Пусть так, лишь бы только не смотреть в глаза моей Ксюше! – понизив голос, он с горечью произнёс: – Мне незачем больше жить, Мишель. А так, быть может, сослужу добрую службу Родине и умру героем. Может, даже кого-нибудь спасу, почему нет? Не так уж я и плох, если хочешь знать! Стреляю из рук вон, это правда, но врукопашную кого хочешь одолею, да и фехтую неплохо. Что скажешь?

А что тут сказать? Разумеется, нет. Категорическое, беспрекословное: (двоеточие не надо) "нет", без малейших размышлений! Война это не шутки, и это уж точно не место для таких вот изнеженных мальчиков, привыкших к хорошей жизни, как Голицын. Дорогого виски он там днём с огнём не сыщет, а уж свой любимый кокаин и подавно. Неделю ещё может быть выдержит, максимум – две, а потом сбежит. А с дезертирами в военное время знаете, что делают? Вот-вот.

Голицын, будто прочитав мысли Мишеля по его хмурому лицу, поднял указательный палец и весьма убедительно сказал:

– В противном случае я застрелюсь. Прямо здесь и прямо сейчас. Долго с этим позором я всё равно не протяну.

"Вот только кому ты сделаешь хуже?" – мысленно спрашивал Мишель, глядя в печальные глаза Антона Голицына. И ведь понимал по его взгляду, по его неугасаемой решительности, понимал – застрелится. Вот прямо сейчас и застрелится, как только он, Мишель, уйдёт и оставит его одного.

Поэтому, скрепя сердце, он вынужден был сказать:

– Послезавтра мы отбываем. Будь готов к этому времени. С Гербертом я постараюсь договориться.

***

Не помня себя от волнения, Сашенька со всех ног кинулась в больницу, Вера едва поспевала за ней.

– Крайняя палата, двадцать пятая, – переводя дух, обронила она, торопясь следом.

Бесконечная череда дверей – боже, да сколько их тут?! – и вот, наконец, та самая, с табличкой "25". Саша без малейших церемоний потянула ручку, не сообщив о своём присутствии ни стуком, ни тем более вежливой просьбой войти. Просто рывком дёрнула дверь, ворвавшись в палату, подобно урагану.

Зрелище, открывшееся её глазам, оказалось весьма прискорбным. На стульчике у изголовья больничной койки сидела Софья Владимировна, то и дело промокая глаза уголком кружевного платочка, а рядом с ней бок о бок стояли Марина и Викентий. Причём Воробьёв глядел на Серёжу, низко склонив голову, а жена его, как всегда сурово поджав губы, стояла, скрестив руки на груди, и смотрела почему-то на своего мужа, а не на несчастного мальчика.

"Господи, какой он бледный!" – успела подумать Саша, прежде чем броситься к Авдееву, возлежащему на больничной койке.

– Серёженька, господи, слава богу, ты жив! – выдохнула она, упав на колени перед кроватью. Ей не было дела до того, что они не одни, её ни в коей мере не волновало то, что о ней подумает Воробьёв, или его жена, или Софья Владимировна. Единственное, что тревожило её в тот момент – глупый, бедный Серёжа и его самочувствие.

– Сашенька… – прошелестел он, слабо улыбнувшись. И протянул руку, коснулся её щеки, и Саша нежным жестом накрыла его ладонь своей ладонью и, прижимаясь к ней, наконец-то позволила себе разрыдаться. Горько, отчаянно, громко и безнадёжно. Плакала она обо всём сразу: и о чудовищной несправедливости собственной жизни, и о Мишеле, который её не любил, и о сгинувшем безвременно отце, и о несчастном Серёже, который отчаялся до такой степени, что решился на крайние меры… Ох, это ведь всё из-за неё! Других причин для суицида у Авдеева не было. Только она, жестокая Сашенька, с её сухими словами на прощанье: "Я презираю тебя, Серёжа!", "Ступай прочь, Серёжа!" Да как она могла?! А ещё Мишеля Волконского обвиняла в бессердечии, а сама-то, сама?! Едва не довела парня до самоубийства!

– Возьми себя в руки, девочка, – как-то чересчур сухо и жёстко произнесла Марина у неё за спиной. Саша спохватилась, догадавшись только сейчас, что верно не стоило устраивать этих истерик на глазах у начальства. За слабость она возненавидела себя ещё больше и, уткнувшись лицом в жёсткий больничный матрац, продолжила всхлипывать уже тише.

– Я думаю, мы здесь лишние, – очень тихо и очень проникновенно произнёс Викентий Иннокентьевич и кивнул графине Авдеевой в сторону двери. Та послушно поднялась, ничуть не смущаясь, что ею командует какой-то доктор, и, бросив укоризненный взгляд на плачущую Сашу, сказала:

– Вот видишь, что ты наделала!

Марина Воробьёва демонстративно поморщилась на эти слова, но Софья Владимировна, изображая возмущение, подобрала юбки и уже направилась к выходу, не обращая на противную докторшу ни малейшего внимания.

– Марина? – Викентий Иннокентьевич окликнул её, поняв, что супруга не собирается уходить и оставлять двоих влюблённых наедине. Та изогнула бровь, вскользь обернувшись, и наградила его таким взглядом, что у доктора Воробьёва неминуемо заныли зубы. Однако он кивнул ей на дверь, безмолвно приглашая выйти следом.