Рок умер – а мы живем

Зал был забит до отказа – люди, в основном молодые и даже подростки, сидели на стульях, стояли вдоль стен. Почти никто не курил, не глотал пиво; здесь было странно тихо и напряжённо, как во время какого-то тайного обряда.

И мнится мне, —

голос румяной стал крепнуть, —

я Дедушка Мороз,
и среди лета в загородный дом
ко мне приходят дети – сто детей,
и сто мешков им взвалены на плечи.
«Мы, дети, – говорит один из них, —
не верим в Дед Мороза и пришли
затем, чтоб возвратить тебе подарки».
И я, как Дед Мороз, бегу в киоск,
пока светло, за сладостями к чаю.
Спасибо, навестили старика,
а то хожу один в ночной рубашке [11].

Поэтесса отступила от микрофона, и зал ответил рукоплесканиями. Громкими и искренними.

– Ну что ж, – вздохнул Сергей, – нам туда не попасть. Любителей лирики прибывает с каждым днём. Придётся пить пиво. Да, Анна? – обратился к девушке с лицом индианки.

Та зарделась:

– Почему бы и нет!

– И поговорим.

– Охотно.

Чащин не пошёл за ними, снова сунул лицо меж голов стоящих впереди. Микрофон, атмосфера живого выступления, внимание публики притягивали…

На свободный пятачок вышла следующая поэтесса. Тонкая, бледная, с нервным лицом. Приподняла к груди руки, пошевелила пальцами в кольцах.

– Стихотворение называется «Кольцевая», – объявила так громко, что динамики пискнули.

По кольцу едет женщина без кольца,
Я, как с листа, читаю с лица —
Она не верит, а ей тридцать два,
Она в Москве, но где же Москва?!
До́ма – газета, тиви и чай,
Нет детей, чтобы их встречать.

Что-то было – а было ли?!
Все цветы дарили – не выебли…
И она, такая красивая,
Собравшись с последними силами,
Плачет и мастурбирует.
Кажется ей – достигает оргазма.
Ошибается. Это – спазмы [12].

И снова, после секунды-другой тишины, – грохот аплодисментов. Чащин тоже захлопал, но тут же перестал. Сунул руки в карманы пальто. «Нет, на сегодня хватит эмоций». Огляделся. Слава богу, Димыча рядом не было – появился шанс незаметно уехать домой.

16

– Нет, Дэнвер, нет! Здесь ля надо брать. И вообще, попробуй это сыграть на риффах.

Чащин растопырил пальцы левой руки по ладам, проиграл фразу, как просил Димыч. Да, действительно, получилось лучше – жёстче, динамичнее.

– А теперь давайте всю тему целиком пройдёмся. С вокалом.

Барабанщик поправил бочку и тарелки, Димыч отрегулировал микрофон, скомандовал:

– Ну, вперёд!

Андрей Тургенев медленно проехал пальцами по струнам баса и отыграл два такта, создавая корявый каркас мелодии. За ним одновременно вступили барабаны и Чащин на ритм-гитаре. Потом вклинился голос Димыча – тусклый, безысходный, почти неживой:

За весною – лето, за осенью – зима,
А голова пустая, ни капли в ней ума.
Теку я вдоль по жизни, и мне всё равно,
Сажусь на унитаз, валю в него дерьмо.

На припеве дошла очередь до соло-гитары, повторяющей на пятой и шестой струнах три пронзительных, похожих на рыдание, аккорда. И Димыч тоже зарыдал:

А ведь тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.

Соло исчезало, и снова – почти неживой голос поверх такой же сухой, вязковатой мелодии:

Работа как работа, и отдых ничего —
Музон, девчонки, пиво для счастья моего.
Я всем доволен, я всех благодарю,
Я хорошо питаюсь и хорошо сплю.
А ведь, —

и рыдающее соло, и хлёсткий удар по тарелкам, —

тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.

Поскуливая, постанывая, повторяя отрывки припева, голос постепенно становится тише, тише. И вот исчезает, и мелодия распадается на бессвязные звуки, коробится, а потом обрывается. Лишь бас ещё несколько секунд гудит в одиночестве…

Чащину нравилось, как они сделали эту песню. В традициях сибирского панка его юности – строго и откровенно. Без выпендрежных заворотов и мулек, гитарных запилов, которые мешают воспринимать смысл. Здесь же все на месте, всего в меру…