Рок умер – а мы живем

Старенький Philips крутил составленные Димычем сборники песен советского рока. Многое у Чащина прочно стёрлось из памяти, но теперь, услышав первые же ноты, он тут же вспоминал и название группы, и слова, обстоятельства, при которых впервые эту песню услышал… «Я самый плохой, я хуже тебя, я самый ненужный, я гадость, я дрянь. Зато я умею лета-ать» [13]. Группа «Звуки Му», услышал весной восемьдесят седьмого года во время их с Димычем поездки в Красноярск… «Настал момент, я на свет появился. Настал момент, на работу пошёл. Настал момент, я семьёй обзавёлся. Настал момент, и что же сказать?.. Всё я сказал» [14]. Группа «Дети». Услышал в начале восемьдесят девятого по телевизору в программе «Взгляд»… «Рубцы не заживают так долго, ещё одно сердце горит в полный рост. Звезда интернационального долга в солнечный день украсит погост» [15]. Группа «Алиса», июль восемьдесят восьмого, акустический концерт в Питере. А в девяносто шестом Чащин очень ждал, мысленно просил эту песню, наблюдая по телевизору за акцией «Голосуй или проиграешь». Она, эта песня, от которой когда-то плакали прошедшие Афган парни, могла оправдать рекламу Кинчевым действующей власти – он мог выразить протест против того, что делалось тогда в Чечне. Но он предпочёл (или ему велели) петь другое; он вообще словно забыл, что такая песня у него есть… А вот – «Нам по двадцать семь лет, и всё, что было, не смыть ни водкой, ни мылом с наших душ»… группы «Крематорий». Казалось, эту песню Чащин знал всегда. Он рос вместе с ней, менялся, как менялись в ней слова – вместо «тупиц» появилось более смелое «мудил», вместо «двадцать семь» – «тридцать уже»… Но навсегда, наверное, остался эпизод: застава, осень девяностого года, второй час строевой подготовки после ужина, и вместо положенной боевой песни Чащин заводит эту, разбивая слова на удары сапог по асфальту:

Безоб-раз-ная Эль-за,
Короле-ва флир-та,
С бан-кой чис-то-го спир-та
Я спешу к те-бе…

Он запел от злости, понимая, что сейчас зампобою Пикшеев начнёт визжать, угрожать нарядами и наверняка ещё продлит строевую, за что ему, Чащину, наверняка попадёт от парней. Но, к его удивлению, несколько голосов в колонне подхватили:

Нам по двад-цать семь лет,
И все, что бы-ло, не смыть… [16]

И Пикшеев, поняв наконец, что песня не та, взвизгнул:

– Отставить! На месте стой! Р-раз, два… – Затем несколько угроз и: – Ш-шагом м-марш. Песню запе-вай!

И тут же другой боец начал глухо басить:

Гоп-стоп, мы по-до-шли
Из-за угла-а,
Гоп-стоп, ты мно-го
На себя взяла-а… [17]

В тот вечер они маршировали часов до двенадцати, никак не желая запевать одну из разрешённых песен про пуговицы в ряд или бдительного пограничника. Их отпустили спать только тогда, когда стало понятно – из-за этой строевой может полететь весь распорядок службы…

– Завтра к Сергею пойду. Поговорю. Что-то совсем не в ту сторону движемся, – горестно говорил Димыч. – Так вообще действительно круче, чем при коммунистах, цензура будет… Если этим Андреям волю дать.

– Сходи, – качал головой Чащин. – Кстати, можешь на его же слова сослаться. Я в Интернете вычитал…

Димыч оживился:

– Какие?

– Что-то вроде, что не надо строиться в колонны… Яркое слово там… Да, заединщиков. Не строиться в колонны заединщиков, а идти своим путём.

– Во, правильно! – Димыч наполнил рюмки. – Конечно, всё подряд нельзя приветствовать и принимать, но и ограничения ставить тоже нельзя. Согласись. Хотят какую-то «Машину времени» из нас состряпать. Чтоб безопасно, правильно, всем симпатично. А я – не хочу. Помнишь, как Троицкий про Макаревича и Майка когда-то сказал: «Легко быть умным и серьёзным. Легко и надёжно. Но трудно быть искренним. Трудно показать самого себя». И Майк показывал, когда было опасно, а Макаревич начал, когда можно. Я хочу показать своё поколение. Оно ведь почти поголовно обывателем стало! А мы совсем для другого историей были предназначены.

– Ты уже говорил об этом, – напомнил Чащин.

– Да… Но не могу я не говорить. Я потому сюда и приехал – сказать, проорать. И меня какие-то мальчики московские будут учить, что можно, а что не надо… Ох, как всё… Давай накатим. Не могу…

Чокнулись, выпили. Отщипнули мяса от остывшей курицы гриль.

– Я, Дэн, понимаешь, только не смейся, – тихо и доверительно заговорил Димыч, – как Майк хочу. Он наш учитель ведь, из-за него мы и рок с тобой полюбили. И тем более пообещали… Помнишь?

Чащин вспомнил и усмехнулся.

– Что? – тут же закипятился Димыч. – Тогда, возле рок-клуба! Он шёл, и мы пошли…

– Ладно, ладно. Помню.

– Ну а чего тогда?.. Поэтому – нельзя бросать. Нельзя его обмануть… Память его… Слушай, – Димыч потянулся к магнитофону, – давай послушаем «Белую полосу». С неё же и началось у нас… Эх, Дэн, разве мы могли тогда подумать… Сколько лет-то прошло?