Роджер Бэкон. Видение о чудодее, который наживал опыт, а проживал судьбу

Рассказывают: как-то раз во дворике Парижского университета у «ангелического доктора» Фомы Аквинского и «универсального доктора» Альберта Великого вышел спор о том, есть ли у крота глаза. Несколько часов длится этот словесный турнир – и все безрезультатно. Каждый стоял на своем, истово и неколебимо. Но тут случись садовник, нечаянно подслушавший этот ученый диспут, и возьми да и предложи свои услуги. «Хотите, – говорит он, – я вам сей же миг принесу настоящего живого крота. Вы посмотрите сами на живого, настоящего крота. На том и разрешится ваш спор». «Ни в коем случае. Никогда! Мы ведь спорим в принципе: есть ли в принципе у принципиального крота принципиальные глаза…».

Эта притча точно схватывает одну из основных коллизий собственно средневекового метода познания: созерцательная эмпирия – схоластическая логистика; реалии – понятия по поводу этих реалий; вещь – имя вещи, воспарившее над вещью, потерявшее эту вещь, зато обретшее «овеществленное» слово. Созерцательный чувственный опыт оксфордцев, с одной стороны, и рассудочная бесплотная схоластика – с другой. Две ратоборствующие мировоззренческие традиции, вполне уживающиеся, однако, в пределах целостного средневекового мышления.

Культура средних веков есть универсальная школа, характеризующаяся незыблемым на первый взгляд единомыслием. Даже многочисленные ереси как бы предусмотрены общей идеей и ею же поглощены, хотя и ослепительно ярко время от времени вспыхивают. Всеобщая гомогенность, таящая в себе «частичную» гетерогенность. Здесь-то и возникает схоластическое направление ищущей мысли в границах христианской доктрины. Пристальный взгляд сможет распознать в этом направлении средневековой мысли относительно самостоятельные интеллектуальные сообщества. Кто скажет, например, что Абеляр, Дунс Скот или Фома – вполне единомышленники? Различия очевидны. Тем более воистину уникальный Роджер Бэкон – главный герой нашего сочинения. Вместе с тем все они едины в живой причастности к христианской идее, не столько довлевшей над ними как перст указующий, сколько бывшей предметом ежеминутных умозрений и элоквенций, возникающих в процессе миро-познания, тождественного самопознанию. Не здесь ли путь к разгадке средневекового способа интеллектуального общения, совпадающего с общением с миром вещей, который всегда остается произведением бога?!

Традиция, включающая собственные основания средневековой культуры в целом, как будто стершей различия отдельных философских направлений средневековья, в то же время бережно сохранит эти различия, если только поближе подойти и получше вглядеться.

« Опытная наука» Роджера Бэкона

Обратимся к шестой части «Opus Majus» Роджера Бэкона, целиком посвященной обоснованию опытной науки как истинной добытчице знания. Р. Бэкон пишет: «Если же он (Аристотель. – В. Р.) говорит в первой книге «Метафизики», что те, кто знает основания и причины, более мудры, чем обладающие опытом, то там речь идет о тех, кто из опыта знает только голую истину без знания причин. Я же говорю здесь о таком обладающем опытом человеке, который из опыта знает и основание и причину» (Здесь и далее: АМФ, 1, 2, 1969, 873–877). Только созерцательный опыт здесь бессилен. Преодолевая эту трудность, Бэкон говорит о двояком опыте. Первый из них – низшего рода. Этот опыт приобретается с помощью внешних чувств. Именно он удостоверяет реальность телесных вещей, удовлетворяя жаждущий познания дух и успокаивая его в сиянии истины, даруя благо и помогая избежать зла. Опыт ощущений необходим. Однако такой опыт не касается вещей духовных, да и опытное познание телесных вещей не вполне достоверно. Нужен опыт иной, нимало не исключающий первый, – опыт, проникающий сквозь заслон очевидного. Этот опыт мистический, даруемый божественным озарением. В мистическом опыте и таится постижение бога как первопричины всего. Следствия же подведомственны внешнему опыту и постигаются созерцательным наблюдением. Между тем если первопричина понимается как наибольшее бытие, то следствие лишь сопричастно к нему. Высшая причина у Р. Бэкона в некотором роде отсечена от мира творений, но всегда имеется в виду. Поэтому хотя вещи в мире вещей и кажутся самоценными, самоценность их всенепременно божественна. Однако в познании теоретическая чувственность отождествлена с опытом мистическим, причем последний предшествует непосредственному созерцанию.