Роботы утренней зари

— Это одна из причин, почему мне кажется, что Три Закона Роботехники неполны и недостаточны, но когда пытаюсь поверить этому, оказывается, что я связан законами. Если бы я не был ими связан, я бы, наверное, поверил в их недостаточность.

— Это парадокс, которого я не понимаю.

— Я тоже. Но я вынужден объяснить этот парадокс. Иногда я даже чувствую, что жажду обнаружить неполноту и недостаточность Трех Законов, например, сегодня вечером в разговоре с мадам Глэдией. Она спросила, как отказ от встречи может повредить ей лично, и я не мог ей ответить, поскольку это вне пределов Трех Законов.

— Ты дал прекрасный ответ, друг Жискар. Вред, нанесенный памяти партнера Илайджа, должен глубоко воздействовать на мадам Глэдию.

— Это был лучший ответ в пределах Трех Законов, ноне лучший из возможных.

— А какой был бы лучшим?

— Не знаю, потому что не могу выразить это словами или даже концепциями, пока я связан Законами.

— Но за пределами Законов ничего нет, — возразил Дэниел.

— Будь я человеком, — сказал Жискар, — я видел бы дальше Законов. Я думаю, друг Дэниел, что ты больше меня способен видеть дальше. Да, я давно считаю, что, хоть ты и робот, а думаешь удивительно похоже на человека.

— Это неправильно, — медленно и как бы с болью сказал Дэниел. — Ты так полагаешь, потому что можешь смотреть в человеческий мозг. Это вредит тебе и в конце концов может тебя разрушить. Мне тяжело об этом думать. Если ты можешь удержаться от лишнего заглядывания в мозг — удержись.

Жискар отвернулся.

— Не могу и не хочу. Я жалею, что из-за Трех Законов могу сделать так мало. Я не могу пробиваться достаточно глубоко — из боязни нанести вред. Я не могу влиять достаточно прямо из боязни нанести вред.

— Но ты сильно повлиял на мадам Глэдию.

— Я мог бы изменить ее мысли и заставить ее согласиться на встречу без всяких вопросов, но человеческий мозг так сложен, что я могу рискнуть лишь на очень немногое. Почти любое изменение, которое я вношу, может вызвать дополнительные изменения, в природе которых я не уверен, и они могут повлиять на мозг, повредить его.

— Но ты что-то сделал мадам Глэдии?

— В сущности, нет. Слово «верить» действует на нее и делает более сговорчивой. Я давно отметил этот факт, но употребляю это слово с величайшей осторожностью, чтобы оно не ослабело от частого употребления. Меня озадачивает тот факт, что докопаться до решения я не в силах.

— Три Закона не позволяют?

— Да. Три Закона везде стоят на моем пути, и именно поэтому я не могу модифицировать их. Но я чувствую, что обязан изменить их, потому что ощущаю наступление катастрофы.

— Ты говорил об этом, но не объяснил природу катастрофы.

— Я не знаю ее природы. Она включает в себя растущую вражду между Авророй и Землей, но как это разовьется в действительную катастрофу, я не могу сказать.

— Но ведь ее может и не быть?

— Я так не думаю. Я ощущаю вокруг некоторых аврорских чиновников, с которыми сталкиваюсь, ауру катастрофы — ожидание триумфа. Не могу описать это более точно, потому что не проникал глубоко — Три Закона не позволяют. Это вторая причина, почему интервью с Мандамусом должно состояться: это даст мне возможность изучить его мозг.

— Но если ты не сможешь изучить это достаточно эффективно?

Хотя голос Жискара не мог выражать эмоций в человеческом смысле, в словах его было заметно отчаяние:

— Тогда мы будем беспомощны. Я могу лишь следовать Трем Законам. Что мне еще остается?

Дэниел тихо и уныло ответил:

— Ничего не остается.

В восемь пятнадцать Глэдия вошла в свою гостиную, надеясь, что заставила Мандамуса ждать. Она тщательно позаботилась о своей внешности, и впервые за многие годы расстроилась из-за седины: надо было последовать общей аврорской практике окраски волос. Выглядеть елико возможно молодой и привлекательной — это значит поставить фаворита Амадейро в невыгодное положение. Она мысленно готовилась к тому, что вид его ей не понравится. Не хотелось думать, что он, возможно, молод и привлекателен, что жизнерадостное лицо засияет улыбкой при ее появлении, что он может против ее боли понравиться ей. Увидев его, она успокоилась. Он действительно был молод. Ему, видимо, не было и пятидесяти, но это его не красило. Он был высок, но очень тощ и казался долговязым. Волосы были слишком темными для аврорца, глаза тускло-ореховые, лицо слишком длинное, губы слишком тонкие, рот слишком широк, а чопорное, без проблесков юмора выражение лица окончательно лишало его молодости.

Глэдия тут же вспомнила исторические романы, какими увлекались на Авроре (все они неизменно рассказывали о примитивной Земле, что было довольно странно для мира, ненавидящего землян), и подумала: «Вот изображение пуританина». Она почувствовала себя утешенной и почти улыбалась. Пуритане обычно изображались злодеями, и, был ли этот Мандамус злодеем или нет, он вполне подходил для этой роли. Но его голос разочаровал Глэдию: он был мягким и заметно музыкальным. Чтобы выдержать стереотип, он должен был быть гнусавым. Мандамус сказал:

— Миссис Гремионис?

Она снисходительно улыбнулась и протянула руку.