Роботы утренней зари

В одно бедро Глэдии была вставлена титаново-силиконовая трубка, большой палец левой руки был целиком искусственным, хотя этого нельзя было заметить без тщательной ультрасонограммы, даже некоторые нервы были заново подтянуты. Такое могло быть у любого космонита ее возраста в любом из пятидесяти Внешних Миров, нет, из сорока девяти, поскольку Солярия больше не учитывалась. Однако, упоминать о подобных вещах считалось до крайности неприличным. Это было в медицинских записях, поскольку могло потребоваться дальнейшее лечение, но эти записи никогда и никому не передавались. Хирурги, доходы которых были даже выше, чем у самого Председателя, оплачивались так хорошо частично потому, что они были практически изгнаны из светского общества. Потому что они знали. Все это было частью космонитского стремления к долгой жизни, их нежелания признать, что старость существует, но Глэдия не задерживалась на анализе причин: ей просто было неприятно думать о себе в этой связи. Имей она трехмерную карту своего тела, те все протезы, все исправления отмечались бы красным на зеленом фоне природного, эти красные точки она видела бы даже издали. Так ей казалось. Однако мозг ее был цел и нетронут, и, пока это так, она цела и нетронута, чтобы ни произошло с остальным ее телом. Ее мысли вернулись к Дэниелу. Хотя она знала его два столетия, он стал принадлежать ей только в последний год. Коша Фастольф умирал, он, по обычаю, завещал все городу, но две вещи оставил Глэдии, не считая того, что официально ввел ее во владение домом, в котором она жила, с его роботами, прочим имуществом и земельным участком. Одной из двух вещей был Дэниел. Глэдия спросила его:

— Ты помнишь все, что было в течение двух столетий?

— Думаю, что да, мадам Глэдия. Если бы я что-то забыл, я бы этого не знал, потому что это требовалось забыть.

— Я не об этом. Ты, скажем, прекрасно помнишь, что знал то-то или то-то, и вот в данный момент забыл.

— Я не понимаю, мадам. Если я что-то знаю, это всегда будет к моим услугам, когда понадобится.

— Отличное восстановление.

— Обычное, мадам. Так я сконструирован.

— И это надолго?

— Не понял, мадам?

— Я имею в виду — долго ли продержится твой мозг. Собрав воспоминания за два столетия, сколько он еще может собрать?

— Не знаю, мадам. Пока я не испытываю затруднений.

— Может быть, но до тех пор, пока вдруг не обнаружишь, что больше не можешь запомнить.

Дэниел задумался.

— Такое возможно, мадам.

— Ты знаешь, Дэниел, что не все воспоминания одинаково важны?

— Я не могу судить об этом.

— Другие могут. Твой мозг можно очистить; Дэниел, а затем снова наполнить воспоминаниями, скажем, процентов десять от всего, что было. Тогда тебя хватит на столетия больше. А с последующими чистками ты мог бы идти вперед бесконечно. Правда, это дорогостоящая процедура, но я не постояла бы за деньгами. Ты бы оценил это.

— А со мной посоветуются насчет этого, мадам? Спросят моего согласия?

— Конечно. Я не стану приказывать тебе в таком деле: это означало бы предать доверие доктора Фастольфа.

— Спасибо, мадам. В этом случае я должен сказать, что никогда не соглашусь добровольно на такую процедуру, если только сам не обнаружу, что моя память перестала функционировать.

Они дошли до двери. Глэдия остановилась, честно недоумевая:

— А почему, Дэниел?

Дэниел тихо ответил:

— Есть воспоминания, которые я могу потерять из-за небрежности или из-за плохого суждения тех, кто проводит операцию. Я не хочу рисковать.

— Какие воспоминания ты имеешь в виду?

Дэниел ответил еще тише:

— Мадам, я имел, в виду воспоминания о моем бывшем партнере, землянине Илайдже Бейли.

Глэдия стояла, пораженная, пока наконец Дэниел проявил инициативу и дал сигнал, чтобы дверь отворилась.

Робот Жискар Ривентлов ожидал в гостиной. Глэдия поздоровалась с ним с легким ощущением неловкости, какое всегда испытывала при виде его.

Он был примитивным по сравнению с Дэниелом. Он был явным роботом — металлическим, без какого-либо человеческого выражения на лице. Глаза его в темноте вспыхивали красным. Дэниел был одет, а Жискар имел только иллюзию одежды, хотя и очень хорошую, поскольку составляла ее сама Глэдия.

— Привет, Жискар, — сказала она.

— Добрый вечер, мадам Глэдия, — ответил он с легким поклоном.

Глэдия вспомнила слова Илайджа Бейли, сказанные давным-давно, и сейчас они как бы прошелестели в ее мозгу: «Дэниел будет заботиться о тебе. Он будет твоим другом и защитником, и ты должна быть ему другом — ради меня. И я хочу, чтобы ты слушалась Жискара. Пусть он будет твоим наставником». Глэдия нахмурилась. «Почему он? Я его недолюбливаю». «Я не прошу тебя любить его. Я прошу верить ему». Он не захотел сказать почему. Глэдия старалась верить роботу Жискару, но была рада, что ей не нужно пытаться любить его. Что-то в нем заставляло ее вздрагивать.

Дэниел и Жискар был и эффективными частями ее дома много десятилетий, в течение которых официальным хозяином их был Фастольф. Только на смертном одре Хэн Фастольф по-настоящему передал Дэниела и Жискара во владение Глэдии… Она сказала тогда старику: