Роботы против фей

Каждую ночь на этих гастролях я мечтаю о Тане, которой, впрочем, я не достоин. Я был писателем, а она – кем-то совершенно другим. Я вспоминаю: стоило мне ее увидеть, и мое сердце готово было взорваться. Я помню нашу свадьбу в самом центре рощи красного дерева – когда красное дерево еще не умерло. Я помню еще те времена, когда гитары делали из древесины, а грибы росли из земли, а не из металла. Я помню, как мы накачивались – но не от отчаяния, а от избытка радости, а потом слушали пластинки в моем старом доме в Сан-Франциско. И это было задолго до того, как Сан-Франциско сорвался с края земли и рухнул на дно океана, а Таня вся почернела от горя, и несколько дней не выходила из своей комнаты. Сидела в шкафу и рыдала.

Это случилось перед тем, как наш сын заговорил. Нам приходилось исходить из того, что у нас было. Могли ли мы отправить его в школу? Вряд ли. Таня паниковала. Она боялась оставить его одного, а потому прекратила концерты. Прошло два года с нашей свадьбы, и она вообще бросила пение. Теперь, когда все кончено, сказала она, смысла в этом нет никакого.

А потом она стала носить на голове змей. Я вспомнил в этой связи, что все, в конечном итоге, было изобретено древними греками, и к этим истокам мы возвращаемся, и скоро у нас прольются дожди из лягушек и раскинутся моря, полные чудовищ. То же и с музыкой. Я понял это и, когда прислушался, увидел, что все, что с нами в этом смысле происходит, является частью долгой традиции. Я стал фанатом блюзмена Роберта Джонсона, был без ума от идеи небесной гармонии и был уверен, что, употребив правильный грибок, сподобишься лицезреть величие божие. Все это я приправил музыкой и магией, написал книгу, получил премию, а потом, взобравшись на сцену и увидев собственную жену, которая, пристроившись у дальней стены зала, показывала мне средний палец, произнес речь, в которой поблагодарил всех, кто что-то значил в рок-н-ролле, но не ее.

Шла уже четвертая неделя гастролей, а я, сидя на своем месте в автобусе группы «Акеркок», не продвинулся вперед ни на дюйм.

Никто не пристыдит тебя, если ты не попал на эти концерты и не знаешь, где все это происходит, что там происходит, остался ли кто-нибудь в живых или мы просто катимся по инерции в никуда. Но, что бы там ни было, эта группа играет, и ее музыка напомнит тебе о чем-то давнем, о тех мелодиях, что звучали в комнате, находящейся по соседству с твоей детской: ты был совсем маленьким, звучал проигрыватель, и папа с мамой, босые, танцевали в темноте.

Еще несколько раз я звоню Тане, но ответа нет. Выпиваю глоток пива и пишу. Те правила, которыми я руководствовался прежде, когда писал, уже не действуют. Мое письмо – такое же безумие, как и их песни.

Как-то вечером Мэйбл на боку машины ногтями выцарапала текст песни, а Эрон Хаос спел ее так красиво, так ядовито, что торцевая стена зала в клубе затряслась и рухнула, кирпич за кирпичом. И мы увидели в открывшемся проломе, за спинами музыкантов, целое поле цветов, а в поле том – новых слушателей, которые ждали своей очереди. Куда бы ни приезжал «Акеркок», во время концерта наступает краткий период лета, которое отступает под натиском мороза, когда мы отчаливаем. И в эти моменты я вспоминаю, каким было раньше лето в Америке, – с пьяными от сладкого нектара пчелами, которые кружатся вокруг цветов, и медом, струящимся из ульев.

Нечто подобное теперь сохранилось разве что в Танином саду. Я вновь звоню ей, и на этот раз слышу гудок. По крайней мере, гудок есть. На земле не осталось ничего, кроме чумы да воздушных масок; я пишу историю рок-н-ролла, но не знаю, стоит ли делать это, ибо у нашей истории нет продолжения, а истории без продолжения не бывает.

– Папа! – говорит мой сын, взявший наконец трубку мобильника. – Мы на твой день рождения ели торт. Мама испекла.