Роботы против фей

Это – не обычный рок-н-ролл, хотя там хватает воя и стонов. Песня Эрона наполняет мое сознание странными видениями. Сам я стою на коленях, на обочине, но перед моим внутренним взором идут маршевым шагом люди в ярких одеждах, усыпанных блестками, с охапками цветов в руках, а рядом с ними подростки – но не в обычных футболках, а в коже и таких же джинсах, что и на Эроне, – одетые, чтобы убивать.

А за его спиной вновь открывается пролом в иной мир, в места, заполненные золотом и зеленью, места, которые возникают из ночной темноты, и звезды указывают ему путь.

– Ко мне, дети, – поет Эрон Хаос, и песня его звучит подобно гимну. В его голосе – едкая гармония злости, обрученной с нежностью, он танцует на крыше, с пальцев его стекают языки пламени, глаза сияют золотом, а волосы развеваются так, словно их обдувает ветер.

И я вижу, как дети устремляются к нему. Один за другим они проходят в пролом и исчезают. Я чувствую, что не могу двинуться с места, словно мышцы мои налиты медом и смолой. Это все песня. Я пытаюсь встать, но у меня ничего не получается. Слишком стар я для таких игр, думаю я. Нечего мне здесь делать. И все-таки я здесь.

– Что с ними будет? – спрашиваю я Мэйбл, которая тоже стоит на крыше автобуса, готовая нырнуть в пролом и исчезнуть.

Она пожимает плечами.

– Что-нибудь да будет, – говорит она. – Будет все. А какое тебе дело, приятель? Все равно этот мир летит под откос.

Теперь играет вся группа. Я же смотрю на город и вижу, как все дети Земли устремляются к нам, отовсюду. В первый раз покидают свои дома и направляются туда, где может оказаться волшебная страна, а может быть, что-то совершенно иное. Детей сотни. Тысячи. Десятки тысяч.

Глаза их ничего не выражают, лица расслаблены, и они идут навстречу своей гибели, а может быть, и спасению. Ударник вновь играет на своей свирели, одновременно управляя ударной установкой так, как можно управлять ею, только имея восемь рук. Эрон Хаос окружен потоками света, истекающего из пролома, а на голове его я вижу корону.

Я же знаю только одну песню. И это все, что у меня есть.

Это колыбельная. Я сочинил ее для своего приемного сына.

Наш сын доставлял нам немало проблем. Каждую ночь его нужно было очень крепко держать, прижимая к себе, потому что, когда он спал, из ребенка он норовил превратиться во что-нибудь еще. Иногда это было прекрасно, иногда жутко. Он становился колибри, полярным медведем, горящей головней, морской звездой, электрическим угрем, кирпичом, соломой, крысой. Однажды он превратился в облако, наполненное кислотным дождем, и пролился на тротуар, а в другой раз стал куском угля.

Таня умела петь ноту, которая была способна усыпить меня, и ноту, которая заставляла меня проснуться. Но в ее репертуаре не было нот, с помощью которых можно было успокоить нашего малыша, когда он кричал.

Он не был моим биологическим сыном, но я воспитывал его, и в тот момент, когда я впервые его увидел, я понял его сущность. Он был рокером, и все, чего он хотел от жизни, – это рок-н-ролл.

Я с трудом сглатываю слюну. Пытаюсь дышать. Я не певец. Я писатель. Не до конца понимая, что делаю, я начинаю петь свою колыбельную, перекрывая шум, производимый лучшей рок-группой на Земле, заглушая рок-н-ролл и все волшебство, которое он несет с собой. Моя колыбельная звучит громче, чем звук дудочки, которая уводит надежды на спасение Земли в ее недра.