Рихтер и его время. Записки художника

Он всегда думал о ней и безошибочно знал, когда она особенно уставала. Тут делались для нее праздники.

Так, однажды повез он ее в Ленинград. В «Красной стреле» у них было двухместное купе. Ей был снят замечательный номер с видом на площадь и Исакий. Сам же он довольствовался комнатой под крышей с окном во двор.

Каждый день их поездки был заранее распланирован по часам. Сегодня – обедаем там-то. Вечером – опера. Завтра – Эрмитаж, потом обед в «Астории», отдых. Вечером концерт Мравинского. И так далее на всю неделю. План этот был выполнен с величайшей пунктуальностью.

* * *

Годам к сорока пяти у Рихтера наметились первые признаки гипертонии. Анна Ивановна была крайне встревожена. Она говорила:

– Подумать только! Давление! Да ведь он еще мальчик!

В медицину она не верила. Врачей сторонилась. Кто-то сказал ей, что в таких случаях не следует есть хлеб и очень полезна морошка или клюква. Она стала через день ходить на рынок за телятиной и клюквой.

Рихтеру готовилась отбивная размером с кепку и ставился литр клюквенного морса в банке. Это следовало употребить разом, без всякого намека на хлеб. Он слушался и выполнял все, как говорили. Это продолжалось довольно долго. Однажды, занимаясь перед концертом, он между делом ел свою котлету. Забывшись, он машинально отломил кусок хлеба.

Комментарий последовал мгновенно:

– Он хочет п….ть на эстраде!..

Летом она жила в Коктебеле. Снимала комнатушку с террасой. Рихтер приехал к ней на неделю, а она не хотела этого, боясь за него. Она считала, что солнце для него теперь опасно. Он уже чувствовал себя хорошо и уверял, что нет таких болезней, которые не проходили бы в Коктебеле. Тайком от нее он пристрастился к татарской бане. В этом он видел что-то пушкинское, что-то от «Путешествия в Арзрум».

Баня была старинная. На крыше каменного сарая стоял дубовый короб, обмазанный дегтем. В него накачивали морскую воду. На солнцепеке вода в какой-то час-полтора страшно нагревалась. Обслуживал баню отъявленный пьяница – татарин Юсуп. Он клал человека на топчан под широченной трубой, торчащей из потолка, намыливал, отходил и дергал за веревку. Целая тонна нестерпимо горячей воды падала с грохотом, обжигая почти до волдырей. На этом все и кончалось.

Не прошло и трех дней, как Анне Ивановне сообщили, что видели Рихтера в татарской бане.

Она отправилась к банщику.

– Юсуп! Молчание…

– Юсу-уп!

– Ну?

– Что ты нукаешь, дурак, выйди, что ль!

– Что тебе?

– Юсуп, хочешь три рубля? (Три рубля стоила бутылка водки. – Д. Т.) Знаешь, у меня живет такой длинный? Рыжий? Все босой ходит?

– Ну?

– Чего «ну»? Бывает он у тебя?

– Ну, бывает.

– Так вот ты его больше не пускай.

– Как не пускай? Он деньги платит.

– Я сама тебе платить буду. Больше него заплачу. Не пускай, говорю. Скажи, баня сломалась. Понял, что ль?

– Ну, понял. Давай еще рубль.

Три рубля и рубль – это водка и пиво. Так оплачивалась услуга повышенной сложности.

Вечером Рихтер сказал:

– Знаете, баня сломалась. Чему там ломаться, не пойму. Хотел зайти. Интересно все-таки. Помните «Путешествие в Арзрум»?

* * *

Он делал ей подарки, деликатно заботясь об ее одежде. Правда, из этого редко выходило что-то путное. Мешало одно – нелюбовь ко всякому имуществу, но это он понимал и внутренне одобрял.

Его воспитание и уважение к ней не позволяли ему принести кусок колбасы или курицу, хотя, положа руку на сердце, это временами было бы кстати. Но зато на ее старенькой, затертой клеенке всегда лежал горький парижский шоколад, темный, тяжелый и твердый, тот самый, что помнила она еще с молодости, с давних времен, когда училась живописи у Матисса.

С годами ей все труднее становилось участвовать в главном: бывать на его концертах. В холода она так мучилась от боли в суставах, что ее почти что несли в консерваторию. И собираться было трудно. Все терялось. На брошку было наплевать. Но когда терялся чулок, дело оборачивалось просто трагически.

Однажды две ее молоденькие ученицы помогали ей собираться. Чулок не находился. Она страшно бранилась, выкрикивала заборные слова. Неизвестно, как закончилась бы эта ужасная сцена, если бы одна из девушек не догадалась снять свой чулок и отдать ей.

Когда возвратились домой, она просто рухнула на свою кушетку. Пока ее раздевали, у нее дрожал подбородок, а потом она тихо заплакала и проговорила:

– Даже Он этого не стоит…

Умерла она в 93 года, в хорошей, комфортабельной больнице. Умерла как-то без всякой болезни, просто от усталости жить.

Она упала и слегка ушиблась. Врач велел полежать пару дней. Боль прошла, но встать она уже не смогла. Тогда и отправили ее в больницу, где лечилась только художественная и научная элита Москвы. Это было непросто. Но от Рихтера позвонили, договорились, и ее взяли.

Она быстро слабела и все более уходила в область предсмертия. Она уже почти не реагировала на окружающих и временами твердила:

– Славушка… Славушка…

Она ждала его, но он так и не пришел…

На похоронах было много людей. Ждали Рихтера. Многим было любопытно посмотреть на него поближе. Но и тут он не пришел…

Прошло несколько лет, и в Москве уже никто не помнил Анну Ивановну.