Рихтер и его время. Записки художника

Она интересно рассказывала о своей молодости, о Глазунове, о молодом Шостаковиче, о Марии Юдиной, о своей матери. И образы славной эпохи русской культуры как бы оживали за нашим столом. Она любила вспоминать свои поездки с Рихтером. В этих рассказах то и дело сквозил прелестный, но почти совсем скрытый юмор. Так говорить и мыслить умела только она, это было продолжением ее артистического дара. Однако надо сказать, что явной склонности что-то рассказывать я не замечал в ней раньше. Она была человеком сдержанным и немногословным. Думаю, что это новое ее настроение возникало от целого ряда причин. Во-первых, я уже несколько месяцев работал над биографией Рихтера, и она привыкла рассказывать мне. Во-вторых, когда ее оставляла боль, она внутренне освобождалась, и, может быть, это способствовало ее настроению говорить и вспоминать что-то в кругу любящих ее людей. Но главная причина, по-моему, все-таки заключалась в другом.

При жизни Рихтера у нее было всепоглощающее настоящее. Пусть тревожное, пусть даже отчаянное, но оно полностью владело ей. Она держалась, она изо всех сил жила. Теперь же настоящее более не интересовало ее. Оно только мучило. И она с удовольствием уходила из него в область воспоминаний. И это было замечательно, это давало передышку. Но много говорить она не могла. Уставала. И вот, оборвав себя на полуслове, она обращалась ко мне:

– Митенька, вы уже вызвали такси?

III

Я вез ее домой. Она сидела свободно. Но я все-таки следил за дорогой и, когда видел в лобовом стекле, как несется на нас очередная неровность, старался поддержать ее спину. Она говорила спокойно:

– Сейчас – все в порядке. Однако же, наши дороги! Как все-таки изменилась Москва! Вы знаете – храм Христа Спасителя решительно не похож. Вам он нравится? А эти купола! Чем покрыты они? Это золото? Ну, и я говорю, что не золото!

Дома, помогая ей раздеваться, я видел по ее глазам – боль уже возвращается…

Она давала мне только что полученный рецепт, и я шел в аптеку. Она ждала меня с приготовленными деньгами:

– Сколько вы истратили?

– Нина Львовна, ну какая разница? Могу же я, в конце концов, раз в жизни вас «угостить»?

– Да?

– Да.

– Благодарю вас. Вы очень любезны.

Она принимала коробочку с лекарством, словно бокал или цветок, и говорила что-то приятное: «К вам идет этот галстук» или «Вы сегодня особенно элегантны».

Так она болела в последний раз…

Она напоминала мне и Ахматову, и Уланову, и думалось: пока у нас будут такие женщины, мы не утратим национального достоинства, что бы ни случилось.

IV

Итак – письма и фотографии. А за окном – вечерние тени плотно лежат на пыльных кронах лип. Мы смотрим, читаем и вспоминаем:

– Галя, расскажи, как складывалась ее жизнь в последние годы? Что ты помнишь об этом?

– Ты знаешь, в это время для нее все было связано со Славочкой. И рассказывать тут надо о них обоих и, может быть, даже больше о нем. Ведь все зависело от его здоровья. Когда ему становилось лучше, она была счастлива. Когда он заболевал, она становилась сосредоточенной и напряженной.

Бывало, ухудшения у Славочки наступали внезапно. Это усугублялось депрессиями, которым он был подвержен. И она страдала вместе с ним.

Помню – он готовил программы для Японии. Был намечен гастрольный маршрут, города. Но, прилетев, он вдруг почувствовал себя настолько плохо, что играть не мог. Это было нарушением договора. Казалось – катастрофа неизбежна. Нина Львовна была близка к отчаянию, видя в этом начало конца.

Но японцы оказались спокойными людьми и хорошими друзьями. Они поселили их в уединенном доме, на прелестном маленьком острове, приставили к ним врачей и оставили их в покое.

Славочку лечили без лекарств. Ведь лекарства он принимал годами. Им занимались массажист и диетолог. И прекрасно помогли.

Уже через месяц он великолепно сыграл все свои концерты. Успех был огромным.

V

– Об одной из последних поездок в Японию кое-что знаю и я. Как-то Нина Львовна показала мне его дневник того времени. Она улетала в Москву раньше него. Он не любил самолеты и беспокоился – как она долетит. Едва за ней закрылась дверь, он записал в дневнике, что ему невозможно, немыслимо доверять технике ее жизнь, доверять каким-то неведомым пилотам все, что у него есть! И она так же боялась за него. Особенно не любила она, когда возвращался он из Европы на своей дорогой, элегантной машине. В России уже давно было неспокойно. Она встречала его на границе, и они вместе ехали в Москву. Она трудно переносила автомобиль. Ее укачивало.

Тысяча километров дороги, два дня нервного напряжения выматывали ее. Она приезжала осунувшаяся и побледневшая, но крепилась и сразу же, не дав себе передышки, принималась за все, чем занималась всегда.

Как-то ехали они из Бреста. Он возвращался из Италии после долгих гастролей. В Минске и Смоленске были концерты. К Москве подъезжали днем. Он радовался приезду.

В первый же вечер он хотел слушать запись какой-то оперы. Из Смоленска еще вчера звонили, чтобы распорядиться, кого пригласить.

Когда въезжали в город, он сказал: