Рихтер и его время. Записки художника

Этот момент очень трудный для артиста. Это кульминация. Здесь хочется изображать. Опускать голову, как бы вглядываясь в отражение, потом откидывать ее назад, словно переживая радостный экстаз. Ведь это последний эпизод большого произведения. Зал давно сочувствует, он готов к эффектному окончанию. Он ждет его. И артист, как правило, не может устоять здесь перед соблазном и впадает в иллюстративность, совершенно чуждую этому глубокому и прекрасному сочинению. Но у Нины Львовны все было иначе. Она оставалась по-прежнему почти неподвижна и только тихо светлела. И когда она пела на своем загадочно-нематериальном piano:

– Солнце ласкало его, сирень склонялась пред ним, лебеди нежно его целовали. Мог ли он мечтать о таком счастье, Когда был гадким утенком? – тут всегда хотелось плакать, ибо свершалось то, чего никогда не бывает в жизни, но часто случается в сказках, и о чем мы читаем в Евангелии, и на что в глубине души всегда немножко надеемся: «Последние будут первыми»…

IX

В искусстве часто бывает так, что путь окольный, путь нелегкий оказывается короче и надежнее прямого. Трудное и медленное восхождение художника к своим высотам дает многое. Прежде своего это воспитывает взыскательность к себе, терпимость к другим, но кроме того, это прекрасно формирует художественную позицию, ибо, хочешь того или нет, приходится выстрадать ее, и есть время многое понять и оценить. Я уверена, что именно трудности становления на почве необычайно поэтичного природного таланта, трудности ее жизни сделали Нину Львовну Дорлиак подлинно выдающейся певицей и артисткой.

Глубина и блеск – в искусстве соединение редкое. Такие качества, как правило, существуют раздельно: или одно, или другое. Может быть, Нина Львовна получила это благодаря своей певческой родословной, уходящей в прошлое к самой Полине Виардо? Может быть, и так.

И все же главное не в этом.

В наше время в России я не вижу большого художника без глубоко спрятанной трагической ноты. Таков уже этот век. Жизнь Нины Львовны была сложной и напряженной. И с годами напряжение это все возрастало. Она ушла со сцены очень рано. Ей было не многим больше пятидесяти лет. Она могла бы петь еще долго. Почему же такая беспощадность к себе? По-видимому, она полагала, что в ансамбле с Рихтером невозможно, немыслимо что-то терять, хоть самую малость, хоть временно – все равно немыслимо. И лишь только однажды ей показалось, что голос не слушается ее как прежде, эстрада была оставлена.

Святослав Теофилович, как она говорила мне, принял это спокойно. Он полагал, что решение это правильное. И это спокойствие в глубине души укололо Нину Львовну. Однако она никому в этом не признавалась, но было именно так.

В то время в Москве жил и работал композитор и органист Андрей Волконский. Он принял очень сердечное участие в ее творческой судьбе в этот кризисный для Нины Львовны период. Он подбирал репертуар с диапазоном, более удобным для нее. Он стал с ней заниматься, уверял ее, что все образуется, что это явление временное. Была выучена «Свадебная кантата» Баха, очаровательная и светлая, которая два-три раза с огромным успехом была исполнена в Малом зале консерватории.

Но решение было принято, и Нина Львовна с эстрады ушла. Потом она всегда с благодарностью вспоминала Волконского. Она умела помнить добро.

Так началась ее жизнь уже без эстрады. Консерватория и семья.

Титаническая работа великого Рихтера и хроническая болезнь племянника – все было на ней. На ее совести. На ее ответственности. У нее не было помощников. Она старалась скрыть драматические коллизии жизни своей семьи. И сейчас, после ее смерти, нам не пристало рассуждать об этом.

Одно только следует сказать: все чувства, все помыслы окружающих были направлены на Рихтера. Иначе и быть не могло. Его любили, любили преданно и восхищенно. Но не только. Его любили еще и ревниво.

А как относились к ней? Ведь она умела держать дистанцию. Умела в ответ на участливость быть закрытой и даже холодной. И это было необходимо. Рихтера приходилось защищать от всеобщей шумной любви. Это чувствовали. На это обижались, чаще скрытно, а иногда и открыто. Исключение составляли только немногие, подлинно близкие ей люди. Остальные, наблюдая со стороны, ждали от нее каких-то поступков, каких-то решений, которые бы могли сразу устроить все, не понимая, а главное, не желая понимать, что таких решений просто не существовало. Как переносила она свое одиночество, свою незащищенность и ужас перед будущим – мы почти не знаем. И лишь изредка оброненное слово давало возможность вообразить, что творилось в ее душе.