Рядом со мной (ЛП)

Высокий мужчина, белый, совершенно непримечательный — он бы не опознал его в линейке подозреваемых, что, пожалуй, и важно в таком деле. Сильная рука держит Викторию захватом сзади за шею, к ее груди приставлен нож.

Не пистолет. От пистолетов много шума, пистолеты привлекают внимание, а гильзы, порох, баллистика могут помочь вычислить преступника. Они с Викторией говорили о выборе оружия, обсуждали причины, и его мозг запинается, спотыкается обо всю эту ерунду, потому что Викторию держат за шею, и его тело не сразу вспоминает нужные навыки.

Он никогда, никогда не простит себя за этот миг промедления.

— Не двигаться, блядь! — говорит человек. Без явного акцента. Уильям не сомневается, что тот не блефует. Выхода отсюда нет: окна зарешечены, а дверь всего одна. Он уверен, что этого человека это не остановит. Уже не остановит. В отличие от Уильяма, этому человеку нечего терять.

Уильям поднимает руки и говорит:

— Не двигаюсь.

Он работал в ситуациях с заложниками, но заложником никогда не был его напарник, никогда — человек, которого он любил больше жизни. Вот к чему эти правила, вот почему напарники не должны влюбляться друг в друга, долг должен быть превыше всего, а он сейчас готов сделать что угодно, чтобы этот нож не вонзился в Викторию.

Виктория спокойна, мерзавец, должно быть, застал ее врасплох, потому она и вскрикнула. Уильям знает, что она способна позаботиться о себе, она при желании может оглушить этого человека, она специально тренирована для этого, но она стоит смирно и совершенно не выглядит встревоженной, и он не понимает почему.

Он дышит и говорит на автопилоте: десятилетия опыта позволяют ему казаться увереннее и спокойнее, чем он чувствует себя на самом деле. Кончик ножа плотно прижат к грудине, он видит, как по рубашке Виктории расплывается красное пятнышко, он пытается перевести внимание преступника на себя. Он ведет переговоры, он пытается выиграть время — делает то, за что получает зарплату, но никогда еще это не было для него более личным. Пока этот человек говорит с ним, пока Уильям занимает его, он не убьет Викторию.

Он не спрашивает его, чего тот хочет, ему всё равно, ему нужно только, чтобы он опустил чертов нож и отпустил Викторию. Человек с ножом должен ведь знать, что он ни за что не выйдет из этого подвала свободным человеком, они оба это знают. Перед ним не наркоман, не отчаявшийся, сорвавшийся человек, совершающий глупый поступок.

Перед ним человек, убивший пятерых: теперь Уильям в этом уверен, он не знает причины, но этот человек подходит под психологический портрет, он одолел троих правительственных агентов — а Виктория не шевелится! Человек, стоящий перед ним, не любитель, и Уильям тщательно подбирает слова. Ему не нужно даже говорить, что убийство сержанта Скотланд-Ярда только ухудшит его положение — этот человек это знает и ему все равно.

Будь это кино, будь он американским полицейским, он бы уже всадил мерзавцу пулю в голову. Но это не кино, он не носит пистолета, он не помнит даже, когда в последний раз стрелял из пистолета. И неважно — всё происходит в реальности, как бы ему ни хотелось, чтобы это было сценой из фильма или сном.

Да, он, конечно, знает, что на деле проходит всего несколько секунд, но время замедляется: выстрелы как из ниоткуда, из-за его спины, однако человек, держащий Викторию, быстрее — быстрее стреляющих, быстрее даже, чем пули, и Уильям видит всё так ясно, что хочет обернуться и крикнуть, чтобы перестали стрелять, хочет предупредить Викторию, но не может, ничего не может. Ничего не успевает — потому что в реальности всё происходит в одно мгновение.

И в следующее мгновение он видит кровь, только кровь, ничего кроме крови. И Виктория, и державший ее человек падают, и Уильям бросается к ней на онемевших ногах, не слыша ни единого звука, не видя ничего, кроме Виктории.

Кровь, столько крови, и такой яркой, такой неестественно яркой. Он падает на колени, рубашка Виктории насквозь пропитана кровью (артериальной? спрашивает слабый голос в его голове, но он резко велит голосу заткнуться), и из груди ее торчит рукоять ножа, и он вдруг не может вдохнуть, не может выдохнуть.

Из уголков ее рта бегут струйки крови — и она смотрит на него со слезами в глазах. Он осторожно придерживает ее за плечи: у него будто вырвали сердце из груди, но он помнит о ее ране, он кричит, чтобы вызвали скорую, он не трогает лезвие, не трогает ее туловище, потому что она еще жива только благодаря тому, что нож остается в ране, как пробка в бутылке — тронь лезвие, и она истечет кровью.

Она ощупью ищет его руку, и он ничего не чувствует — всего мгновение, и вдруг окружающий мир вмиг обрушивается на него: он слышит голоса людей в подвале, слышит, как вяжут подстреленного (тот ранен, не убит), слишком шумно, слишком громко, и Виктория лежит на земле, на его руках, и этого не может быть.

— Всё хорошо, — слышит он собственный голос — глупо, но он не перестает повторять это с тех пор, как подхватил Викторию на руки.