Ревность

Врач выносит приговор: делать операцию на этой стадии рака нет смысла, пять-шесть с месяцев — и конец. Ничто уже не спасет, борьба за жизнь проиграна. Причем последние недели можно будет терпеть боль только на морфине. Но литератор переполнен идеями, он рвется реализовать свой последний замысел, написать самую глубокую и пронзительную книгу о своей трагической судьбе. Время уходит, как вода в песок. Начинается гонка со смертью.

На этом мысль обрывалась. Павел покусывал кончик ручки и косил взглядом на жену.

Она дремала в другом кресле, по правую руку. Вчера вечером Павел уговаривал Розу остаться в гостинице, отдохнуть, но она все-таки увязалась за ним. Наверное, надеется, что старик не забудет упомянуть ее в своем завещании, вот и старается. Роза в желтом платьице, едва прикрывающим стыд, и черных замшевых сапогах выше колен она будила греховные мысли. Ноги были немного раздвинуты, а ротик, пухлый и чувственный, выглядел таким соблазнительным, что Павел облизнулся.

Отвернувшись, он постарался сосредоточиться, представляя себе одну из самых драматических сцен будущего романа: его герой, измотанный борьбой с болезнью, похудевший, с истончившейся жилистой шеей, сидит за письменным столом, старается работать. В этом месте надо бы взять высокую ноту, не следует бояться пафоса. Последние дни жизни, отданной литературе, заполнены не нытьем, а благородным трудом.

Герой старается донести до читателя нечто важное, сказать такое, что перевернет человеческую душу, образно говоря, осветит дорогу путника, потерявшегося в темноте. Но ручка, «Паркер» с золотым пером, выпадает из слабеющей руки. Литератор теряет сознание…

Может быть, так: болезнь даст осложнения, герой романа, скажем, за месяц-полтора до смерти — слепнет. Последние дни жизни ему предстоит провести во мраке, диктуя строки романа супруге. Жена записывает последние строки, стараясь скрыть непрошеные слезы горя, но не может. До последнего мгновения она остается самым верным другом писателя. Прообразом жены могла бы стать Роза.

Он задержал взгляд на бедрах жены, на белых ажурных чулках и выглядывающих из-под платья застежках от пояса, и подумал, что старик, проснувшись, сможет со своего места хорошо рассмотреть этот порочный ротик, чулочки, застежки пояса и другие интимные детали женского туалета, такие манящие и притягательные. Старик сладко застонал во сне, будто переживал минуту близости с Розой, откинул голову назад и зачмокал серыми бескровными губами.

Павел склонился над ежедневником и подумал, что Роза никогда не будет записывать за ним текст книги, даже если он ослепнет. Скажет — найми стенографистку. И плакать не станет. Она на это просто не способна. И какой из нее друг? Все мысли Розы — исключительно о тряпках и драгоценностях. Она едва осилила одну книгу Павла, самую тонкую. И то мусолила ее целый месяц. Роза и пишет медленно, с ошибками.

Может быть, сделать героя холостяком? Или вдовцом, недавно похоронившим жену. Он скосил взгляд на Розу. А записывать последние главы романа будет брат писателя? Прообразом мог бы стать Вадим.

Но трудно представить, как он сидит у изголовья кровати, что-то пишет и обливается слезами. Нет, Вадим не годится. Кроме того, непонятно, какое послание хочет донести до человечества умирающий литератор. Собственно, что он там пишет, что диктует? Ясно, нечто очень важное, иначе не стоит и огород городить. Но что именно? Павел подумал, что замысел романа еще не созрел и захлопнул ежедневник.

Проснулась Роза.

— О чем думаешь, мыслитель? — она зевнула.

Скрипнула дверь, вошел Вадим, одетый в светлые брюки и яркую полосатую рубашку. Он молча кивнул брату, придвинул стул ближе к кровати, бросил на пол спортивную сумку и, чтобы не разговаривать, сделал вид, будто поглощен чтением газетных объявлений.

* * *

Наумов старший проснулся в самом скверном расположении духа. Минуту он разглядывал белые брюки и яркую рубашку младшего сына. И вслух заметил, что Вадим перепутал спальню смертельно больного отца с общественным пляжем. Говорил он тихо. И следующее замечание адресовал уже Павлу, тот не расслышал, ближе придвинул кресло.

— Прости, отец, я не понял…

— Оказывается, у тебя проблемы со слухом, прости, я этого не знал, — уголок верхней губы и правая щека отца дергались. — Ты мог бы сказать об этом раньше. Теперь, когда я в курсе твоих проблем, буду говорить громче.

— Нет, нет, отец… Я все слышу.

— Это как же ты слышишь, если ни черта не слышишь, — отец распалил себя и уже был готов на пустом месте затеять скандал. — Слушай, Павел, ты производишь впечатление умного человека. Но только до того момента, пока не начинаешь говорить. Скажешь пару слов, и ясно — дурак. Полный дурак. Мой совет: молчи. Авось за умного сойдешь.

Павел застыл в напряжении, лицо налилось краской, будто ему надавали пощечин, жилы на шее вздулись. Уже привыкший к капризам отца, он вдруг так разволновался, что задрожали руки.

— Отец, послушай, но я… Я совершенно не заслуживаю этих обидных слов.