Решающий шаг

— Его не сбивали в штрафной… Он сам упал…

Вымолвив эти страшные слова, Колька сжался, ожидая бурной реакции; он боялся, что после такого потрясающего разоблачения отец будет уничтожен, и всем сердцем сострадал ему.

Он даже глаза прикрыл — от ужаса.

Но кругом по-прежнему было тихо.

15

Потом Генрих сострил!

— Значит, хорошо упал, а?! — И захохотал протяжно и нечисто.

Загалдели и другие.

— Всего делов-то?

— Ну, Валера, сыночка вырастил, — прокурор!

— А счет какой, если бы не пенальти?

— Поря-а-адочек!

— Два очка — псу под хвост?!

И еще всякое в этом роде.

Выпивали; на Кольку перестали обращать внимание.

«Что это?.. Значит, знали?.. Значит, ничего особенного для них тут нет?..»

Колька был теперь один в целом мире — мать, как известно, мужчины в расчет не принимают.

У него разрывалось сердце.

В этот момент рядом с ним выросла длинная, но прочная фигура Синицына, доблестно проделавшего путь под столами и даже не запачкавшего светло-серых брюк, — наглядное свидетельство того, что если парень и поддал, как собирался, то пьян ни в коем случае не был.

Петя отряхнул ладони, снял Кольку со стола, поставил на пол, наклонился к маленькому уху, спросил шепотом:

— Насчет отца — ты уверен?

Колька кивнул.

— Ты все точно заметил?

— Точно…

— А судья?

— Если я судью не видел, как мог судья видеть папу?

— Верно… — Петя был сражен неумолимой логикой простого ответа. — И Валера тебе не возразил… Значит, правда.

Выпрямившись, он бесцеремонно отодвинул кого-то, стал спиной к стене, обеспечивая тыл, Кольку поставил перед собой, положил мальчику руки на плечи, давая понять, что тот находится под его защитой, сказал громко:

— И вы тоже были в курсе, Пал Палыч?

Все снова затихли, а сидевший в углу, «под образами», на месте, даже и во время танцев остававшемся почетным, старший тренер покосился на Петю и вяло прошелестел:

— Игра есть игра.

А Генрих, услышав эти слова, немедленно присовокупил:

— И с судьей, между прочим, не спорят! А? Ха-ха-ха!

Хохотали многие, если не все.

Маша не смеялась; встала совсем вплотную к Пете и сыну — на всякий случай.

— А ты, Колька, гляди! — выкрикнул Генрих, упоенный сочувственной реакцией большинства. — Доносчиком заделаешься — на стадион не пущу!

— Я и сам не приду, — сказал Колька.

— Что-то очень уж ты разошелся, — раздался голос Фролова. — Сказано: спать ступай. Завтра поговорим.

— Так всю жизнь ловчить и собираетесь? — с достоинством произнес Петя. — Постыдились бы парнишки.

Опять стихло.

— А тебе — чего? Больше всех надо?! — надвинулся на Петю полузащитник Еремин. — Сопляк!

— Не выкручивайтесь! — рубанул Петя. — Имейте мужество сказать мальчику правду. Для порядочных людей правда — повод задуматься… А, да все равно вам не понять… До свидания, Мария Самсоновна…

Маша кивнула.

Придвинув Кольку к матери и как бы поручая дальнейшую защиту мальчика ей, Петя шагнул в проем двери.

16

— Минуточку, Петро! — раздалось от окна.

В говорившем легко было распознать спортсмена — теперь уже бывшего — по тому, как он держался, во что был одет; он принадлежал, кроме того, к людям, имя и отчество которых мы угадываем почему-то заранее, еще до того, как нас представили друг другу.

Это был второй тренер.

— Да, Борис Николаевич?

— Ты понимаешь, что если сейчас уйдешь…

— Так оно лучше будет.

— Что ж ты — всем, огулом неуважение выказываешь?

Петя промолчал.

— Не приходит в голову, что в команде могут найтись единомышленники?

— Они есть в команде, Борис Николаевич, — кивнул Петя. — Только их сюда не приглашают.

— Об отсутствующих что ж говорить!

— А из присутствующих — кто? Дерзко прозвучало это «кто?» в устах молодого человека.

— Допустим, я, — спокойно ответил второй тренер. — Или я не в счет?

— Я этого не говорил, — нахмурился Петя.

— Полагаю, еще кое-кто найдется, — тренер бросил искоса взгляд на застывшего, как Будда, Пал Палыча. — Только не место здесь вроде и не время…

(Что он — всерьез? Или ему важно, чтобы Синицын не вынес сора из избы? Или он хочет любой ценой удержать парня от опрометчивого шага — расставаться с таким игроком, да еще в начале сезона, команде тоже не резон. Во всяком случае, взгляд Бориса Николаевича в сторону шефа не был вызывающим, скорее, искавшим одобрения, и шеф, похоже, молчаливо это одобрение выказал.)

Борис Николаевич подошел к Кольке и подал ему руку.

— Спасибо тебе, Николай Фролов, — сказал мягко. — Ты помог нам. Только никогда не считай, что если все молчат, то думают они одно и то же. Это так кажется, понимаешь? На самом деле: сколько голов — столько умов. Ясно?

— Ясно, — ответил Колька.

— Ну и хорошо. А теперь — спать.

Он легонько подтолкнул мальчика к двери и, улыбнувшись Маше, попросил тем самым увести сына.

17

Первый раз Колька проснулся от острого чувства жалости.

Было темно, но темноты Колька давно уже не боялся.

Он лежал и думал: кого же ему так страстно жаль?

Отца?

Нет, по отношению к отцу он был прав; он задохнулся бы от горя и тоски, если бы не высказал все, что думал.

Тогда кого же? Мать?

Мать он немного жалел всегда; минувший вечер ничего не убавил и не прибавил.

Может быть… себя ему жаль?