Решающий шаг

— Кого я вижу! — дурашливо заверещал Генрих и, недолго думая, подбросил мальчугана так нерасчетливо, что хохолок Колькиных волос оказался выпачканным известкой. — Наш талисман явился! Ты где пропадал, ненаглядный мой?!

Не выпуская Кольку из рук, он внес мальчика в столовую и поставил прямехонько на отодвинутый к дверям стол.

Танцы были в разгаре, но появление Кольки заметили; раздались приветственные возгласы.

— Принимай гостя, Валера! — не меняя регистра, продолжал трубить Генрих. — Штрафную ему, штрафную! Я чокнуться желаю с твоим наследником!

Валера, как всегда, пил вровень со всеми и, как всегда, не пьянел. Он мигом сообразил, чего налить сыну: плеснул в стопку «сухарика» и долил доверху пепси-колой.

— Держи! — Свияжский торжественно вручил стопку Кольке. — Теперь попрошу мою рюмку. Так! Ну, Колюха, давай выпьем за уникального футболиста, гордость команды, а попросту говоря — за нашего дорогого и горячо любимого Фролова Валеру! За папку твоего! Ура!

Размашисто тюкнув рюмкой по Колькиной стопке, он сразу же и выпил.

Колька как стоял, так и остался стоять.

— Ты чего? — изумился Генрих. — Пей, не бойся, это же пепси! Отец наливал…

— Я не хочу, — тихо сказал Колька.

— Ну чего пристали к ребенку! — вступилась натанцевавшаяся Шура. — Бедненькому давно спать пора.

Благодарно кивнув ей, Колька нацелился было спрыгнуть со стола и удрать, но отвязаться от Генриха было не просто и от трезвого, а тут…

— Вот глотнет — и отпущу! А так — и не думай! Обижусь! На всю жизнь обижусь! — вопил он.

13

В это время кончилась кассета в магнитофоне. Танцы прервались.

Гости сгрудились возле стола, на котором стоял Колька, и вскоре он оказался в полукольце плечистых парней, добродушно тянувших к нему рюмки.

Отца среди них не было: отец стоял у балконной двери.

Мать тащила на кухню очередной ворох грязной посуды.

Колька затравленно огляделся; взгляд его зацепился за любимое мамино плетеное креслице, изнывавшее под тяжестью полновесной и на редкость вульгарной супруги старшего тренера.

И мальчик вмиг позабыл, что и как  п о л а г а е т с я.

Слепая ярость, подстегнутая учиняемым над ним насилием, охватила Кольку плотно, как мокрая простыня на ветру, и выхлестнула все его тошнотворные сомнения наружу.

— Не стану я пить! — воскликнул он, взмахивая рукой, и содержимое его стопки оказалось на розовой рубашке Свияжского; крупные цветы, художественно разбросанные по могучей груди начальника команды, стали покрываться темными, словно бы маслянистыми пятнами.

Все оцепенели.

Генрих отшатнулся; свободной рукой он торопливо сбрасывал с рубахи капли.

— Ты… чего это?.. — только и мог он выдавить.

Колька увидел через его голову, как умоляюще всплеснула руками вновь вошедшая в комнату мать, хотел притормозить, прекрасно понимая, что делает больно прежде всего ей, но притормозить был не в силах.

— А ничего!.. — крикнул он; слезы потекли по щекам.

Качнувшись, поднялся на ноги задвинутый к стене вместе со столом мрачный Петя Синицын.

В тишине звякнуло стекло.

Никто не мог ничего понять. Переспрашивая друг друга, недоумевая, гости задвигались, отошли немного от стола, расступились таким образом, что Колька внезапно оказался стоящим прямехонько против отца, сделавшего уже шаг по направлению к нему.

Они не впервые стояли друг против друга, но никогда раньше сын не был на голову выше.

14

На всякий случай Колька развернулся и стал к отцу боком, как Дантес на картине «Дуэль Пушкина», висевшей у них в классе; вместо пистолета он прикрылся пустой теперь стопкой.

Он не думал заранее о том, что говорил; слова вылетали сами и сами же выстраивались кое-как, словно заштатная команда, впервые выступавшая на таком первоклассном стадионе, какой был у них.

— Ты все испортил… все разрушил… Не хочу я пить за твое здоровье!

Отец замер посреди комнаты; гости дружно ахнули.

— Мой папка всегда был честным человеком… а ты… а ты — обманщик! — из последних сил выжал из себя Колька.

Сел на столе и горько заплакал.

— Коленька… — пробилась к нему мать.

Ахать и удивляться гости были уже не в состоянии. Все протрезвели, даже Генрих.

— Что ты такое плетешь, дурачок? — произнес он неожиданно тихо.

Колька вытянул в его сторону шею, как змея, и прошипел:

— Сам дурачок, тебя иначе никто и не называет, А я — правду говорю, и он это знает.

— Ступай спать, — сухо сказал отец. — Завтра выясним.

Но Колька не сомневался: другого случая выяснить разом все, что его мучило, может и не представиться. «Знаем мы это завтра», — мелькнуло.

И его неслыханная ярость обрела второе дыхание.

— Он всех вас обманул! — крикнул с перекосившимся лицом. — Как маленьких купил!

Если бы кто-нибудь сказал Кольке, что в этот момент он более всего походил на собственного отца, забивающего несправедливо назначенный пенальти, Колька не поверил бы.

А может, испугался бы достоверности кривого зеркала и отдал все силенки, чтобы научиться сдерживаться и не поддаваться столь отвратительной для него самого  н е ч е л о в е ч е с к о й  злобе?

Гости молчали.

И Колька молчал — ждал, что будет.

Но ничего не дождался.

Тогда он добавил, разъясняя: