— Прекрасно. У меня к вам деловой разговор. Не столкнись я с вами здесь, я непременно зашел бы к вам завтра. Вы, конечно, помните моего брата Константейна — он еще купил у вас в Лейдене несколько вещей. Так вот, он говорит, что портрет надо заказывать только вам, а он понимает толк в живописи. Но у меня дела, я не могу пробыть здесь долго, так что вы должны будете взяться за работу не мешкая.
Даже если бы господин Мауритс Хейгенс нарочно решил дать понять, что художник для него лишь наемный ремесленник, он и то не сумел бы сделать это яснее, чем сейчас.
— У меня заказов больше, чем я могу выполнить, — холодно ответил Рембрандт и, наверно, добавил бы, что предпочитает сам назначать время заказчикам, но тут вмешался пастор.
— Видите ли, Мауритс, — сказал он примирительным тоном, — я уверен, что господин ван Рейн не отказался бы услужить вам, но Саския каждую минуту твердит мне, что время его расписано на много недель вперед.
— Нельзя ли все-таки всунуть меня куда-нибудь? Я пробуду в Амстердаме неделю.
— К сожалению, нет. В четверг, пятницу и субботу у меня сеансы.
— А если в воскресенье? Надеюсь, вас не будет мучить совесть за то, что вы трудитесь в день господень?
— Нет, дело не в этом, — отозвался Рембрандт.
— Тогда в чем же? Я не буду ни капризничать, ни придираться. Мой брат уверяет, что такого художника, как вы, еще не было в Нидерландах.
В конце концов Рембрандт уступил неучтивым настояниям Хейгенса, но не потому, что у него не хватило твердости, и не потому, что он хотел снискать расположение пастора Сильвиуса. Нет, он просто вспомнил о том ледяном вечере в сарае за отцовской мельницей, когда подвижный маленький человечек склонился над его «Иудой», впиваясь в полотно лучистыми глазами и издавая звуки, похожие на воркование голубя.
Пастор предотвратил всякие неуместные разговоры о цене: как только Рембрандт уговорился с Хейгенсом о сеансе, он встал между гостями, взял их за локти и через прихожую провел в гостиную.
— А теперь вам предоставляется возможность поболтать с вашей старой знакомой: она наконец одна, — сказал он и легонько подтолкнул художника туда, где сидела госпожа ван Хорн.
Игорные принадлежности были уже убраны, но маленький столик еще стоял. Госпожа ван Хорн сидела за ним одна, опершись на него локтями и опустив голову на испещренные венами руки.
— Я рада видеть вас, хоть вы и не сразу собрались подойти ко мне, — сказала она с неподражаемой простотой. — Вы куда-то исчезли, и я уже думала — ушли совсем.
— О нет! — Он был не в силах разразиться галантной тирадой о том, что для него просто немыслимо уйти, не поговорив с ней. — Пастор водил меня к себе в кабинет. Показывал мне свои книги.
— И еврейскую Библию тоже?
— Да. Великолепная вещь!
— А знаете, что я вам скажу? Вы, должно быть, совершенно покорили его, раз он показал вам эту книгу: он показывает ее только самым желанным гостям.
Через голову госпожи ван Хорн Рембрандт смотрел на потемневшее окно, которое время от времени озарялось багровой вспышкой молнии, и твердил себе, что должен найти способ соединить прошлое с настоящим и связать двух людей, ведущих сейчас пустую светскую беседу в гостиной пастора Сильвиуса, с теми двумя, которые много лет тому назад разговаривали в маленькой комнатке особняка на Херренграхт.
— Я хотела сказать вам еще, что дважды ходила смотреть ваш «Урок анатомии».
— Это большая любезность с вашей стороны.
— Скажу честно: если бы дело шло о другой картине, это, действительно, было бы большой любезностью с моей стороны, — в последнее время мне что-то трудно подниматься по лестнице: я страшно задыхаюсь. Но ваше полотно стоит затраченных усилий — в Нидерландах нет второго такого группового портрета. Все остальные, даже самые лучшие, казенны, как надгробные слова или торжественные речи. Одна лишь ваша картина — не описание вещи, а сама вещь.
Еще никто не говорил об «Уроке анатомии» в таких выражениях. Рембрандт скрестил руки на столе и придвинулся к госпоже ван Хорн так близко, что уловил памятный ему запах ее духов — аромат растертых в порошок сухих цветов — неопределенный, как благоухание пудры.
— Я дважды ходила смотреть ее, оба раза она говорила со мною, и, не стану скрывать, я слушала ее и умом и сердцем. — Госпожа ван Хорн улыбнулась ему, и в окне над ее головой снова мелькнула бледная вспышка, на мгновение вырвав из мрака черную гроздь листвы. — Я часто вспоминаю о нашем разговоре на именинах Алларта. Не знаю, что тогда нашло на меня — я, наверно, вообразила себя пророчицей. Помнится, я предсказала вам многое, и предсказания мои были очень мрачными. А сегодня вы первый художник Амстердама, хотя вам немногим больше двадцати пяти лет.
На улице засвистел ветер, и крупные капли застучали по окну.