Читаем Рембрандт полностью

— Прекрасно. У меня к вам деловой разговор. Не столкнись я с вами здесь, я непременно зашел бы к вам завтра. Вы, конечно, помните моего брата Константейна — он еще купил у вас в Лейдене несколько вещей. Так вот, он говорит, что портрет надо заказывать только вам, а он понимает толк в живописи. Но у меня дела, я не могу пробыть здесь долго, так что вы должны будете взяться за работу не мешкая.

Даже если бы господин Мауритс Хейгенс нарочно решил дать понять, что художник для него лишь наемный ремесленник, он и то не сумел бы сделать это яснее, чем сейчас.

— У меня заказов больше, чем я могу выполнить, — холодно ответил Рембрандт и, наверно, добавил бы, что предпочитает сам назначать время заказчикам, но тут вмешался пастор.

— Видите ли, Мауритс, — сказал он примирительным тоном, — я уверен, что господин ван Рейн не отказался бы услужить вам, но Саския каждую минуту твердит мне, что время его расписано на много недель вперед.

— Нельзя ли все-таки всунуть меня куда-нибудь? Я пробуду в Амстердаме неделю.

— К сожалению, нет. В четверг, пятницу и субботу у меня сеансы.

— А если в воскресенье? Надеюсь, вас не будет мучить совесть за то, что вы трудитесь в день господень?

— Нет, дело не в этом, — отозвался Рембрандт.

— Тогда в чем же? Я не буду ни капризничать, ни придираться. Мой брат уверяет, что такого художника, как вы, еще не было в Нидерландах.

В конце концов Рембрандт уступил неучтивым настояниям Хейгенса, но не потому, что у него не хватило твердости, и не потому, что он хотел снискать расположение пастора Сильвиуса. Нет, он просто вспомнил о том ледяном вечере в сарае за отцовской мельницей, когда подвижный маленький человечек склонился над его «Иудой», впиваясь в полотно лучистыми глазами и издавая звуки, похожие на воркование голубя.

Пастор предотвратил всякие неуместные разговоры о цене: как только Рембрандт уговорился с Хейгенсом о сеансе, он встал между гостями, взял их за локти и через прихожую провел в гостиную.

— А теперь вам предоставляется возможность поболтать с вашей старой знакомой: она наконец одна, — сказал он и легонько подтолкнул художника туда, где сидела госпожа ван Хорн.

Игорные принадлежности были уже убраны, но маленький столик еще стоял. Госпожа ван Хорн сидела за ним одна, опершись на него локтями и опустив голову на испещренные венами руки.

— Я рада видеть вас, хоть вы и не сразу собрались подойти ко мне, — сказала она с неподражаемой простотой. — Вы куда-то исчезли, и я уже думала — ушли совсем.

— О нет! — Он был не в силах разразиться галантной тирадой о том, что для него просто немыслимо уйти, не поговорив с ней. — Пастор водил меня к себе в кабинет. Показывал мне свои книги.

— И еврейскую Библию тоже?

— Да. Великолепная вещь!

— А знаете, что я вам скажу? Вы, должно быть, совершенно покорили его, раз он показал вам эту книгу: он показывает ее только самым желанным гостям.

Через голову госпожи ван Хорн Рембрандт смотрел на потемневшее окно, которое время от времени озарялось багровой вспышкой молнии, и твердил себе, что должен найти способ соединить прошлое с настоящим и связать двух людей, ведущих сейчас пустую светскую беседу в гостиной пастора Сильвиуса, с теми двумя, которые много лет тому назад разговаривали в маленькой комнатке особняка на Херренграхт.

— Я хотела сказать вам еще, что дважды ходила смотреть ваш «Урок анатомии».

— Это большая любезность с вашей стороны.

— Скажу честно: если бы дело шло о другой картине, это, действительно, было бы большой любезностью с моей стороны, — в последнее время мне что-то трудно подниматься по лестнице: я страшно задыхаюсь. Но ваше полотно стоит затраченных усилий — в Нидерландах нет второго такого группового портрета. Все остальные, даже самые лучшие, казенны, как надгробные слова или торжественные речи. Одна лишь ваша картина — не описание вещи, а сама вещь.

Еще никто не говорил об «Уроке анатомии» в таких выражениях. Рембрандт скрестил руки на столе и придвинулся к госпоже ван Хорн так близко, что уловил памятный ему запах ее духов — аромат растертых в порошок сухих цветов — неопределенный, как благоухание пудры.

— Я дважды ходила смотреть ее, оба раза она говорила со мною, и, не стану скрывать, я слушала ее и умом и сердцем. — Госпожа ван Хорн улыбнулась ему, и в окне над ее головой снова мелькнула бледная вспышка, на мгновение вырвав из мрака черную гроздь листвы. — Я часто вспоминаю о нашем разговоре на именинах Алларта. Не знаю, что тогда нашло на меня — я, наверно, вообразила себя пророчицей. Помнится, я предсказала вам многое, и предсказания мои были очень мрачными. А сегодня вы первый художник Амстердама, хотя вам немногим больше двадцати пяти лет.

На улице засвистел ветер, и крупные капли застучали по окну.

Перейти на страницу:

Все книги серии Жизнь в искусстве

Похожие книги

Адмирал Советского Союза
Адмирал Советского Союза

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.В своей книге Н.Г. Кузнецов рассказывает о своем боевом пути начиная от Гражданской войны в Испании до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.Воспоминания впервые выходят в полном виде, ранее они никогда не издавались под одной обложкой.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
100 великих интриг
100 великих интриг

Нередко политические интриги становятся главными двигателями истории. Заговоры, покушения, провокации, аресты, казни, бунты и военные перевороты – все эти события могут составлять только часть одной, хитро спланированной, интриги, начинавшейся с короткой записки, вовремя произнесенной фразы или многозначительного молчания во время важной беседы царствующих особ и закончившейся грандиозным сломом целой эпохи.Суд над Сократом, заговор Катилины, Цезарь и Клеопатра, интриги Мессалины, мрачная слава Старца Горы, заговор Пацци, Варфоломеевская ночь, убийство Валленштейна, таинственная смерть Людвига Баварского, загадки Нюрнбергского процесса… Об этом и многом другом рассказывает очередная книга серии.

Виктор Николаевич Еремин

Биографии и Мемуары / История / Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии