Но Рембрандт не намерен был давать волю растущему в нем сознанию того, что он действительно устал от таких вещей. В последние дни он все чаще спрашивал себя — хотя всячески старался подавить этот внутренний голос, — почему у бюргеров, заказывающих свои портреты, настолько пресные лица, что художнику, если он хочет получить хоть какое-то удовлетворение от своей работы, приходится особенно подробно и эффектно выписывать их перья, перчатки, драгоценности и шелка. До сегодняшнего колкого объяснения с Лисбет он несколько раз позволил себе отклонять заказы в надежде выиграть время для каких-нибудь простых и страстных библейских сюжетов, скажем, для Иакова, спящего на своем каменном изголовье, или Агари и Измаила, погибающих от голода в пустыне. Однако в прошлое воскресенье он понял, что обязан хватать любой заказ — по крайней мере до тех пор, пока не узнает, принято или отвергнуто его сватовство.
— И кто же хочет заказать мне портрет? — спросил он.
— Я.
К счастью, их никто не слышал: те, кто сидел за столиком, были поглощены игрой, Лотье отошла в другой конец комнаты и говорила с пастором Сильвиусом.
— Что вы имеете в виду? Поясной или во весь рост? — спросил Рембрандт и подумал, что, рисуя Коппенола, можно уловить кое-какие интересные парадоксы: изящество, несмотря на полноту, сочетание проницательности и доброты в маленьких блестящих глазках.
— Нет, ничего грандиозного — мне это не по карману. Мне хочется гравюру. Ваши нищие и женщина с оладьями — настоящие маленькие шедевры, а я не прочь стать сюжетом для шедевра. Как гравер, вы не хуже, чем живописец, хотя об этом мало кто знает.
Маленький учитель чистописания не случайно хвастался тем, что знает больше, чем другие, и льстил себя надеждой получить за гроши настоящую жемчужину: как каллиграф, он понимал толк в линии. Покупатели же обычно предпочитали живопись гравюре, и похвала собеседника была так приятна Рембрандту, что он целых полчаса не оглядывался и не искал глазами сияющую кудрявую головку Саскии. Коппенол говорил вещи, которые художнику хотелось слушать, несмотря на напыщенность каллиграфа: отрадно было сознавать, что есть люди, понимающие, сколько жизни он умудряется внести в скупые нацарапанные линии, как искусно использует грат, поднятый иглой, какой редкой бархатистости добивается в черных частях, как неуловимы у него переходы от тени к свету…
Беседу их прервала Лотье. Она подошла к Коппенолу сзади и положила ему на плечо руку, гладкую, ничем не раздражающую глаз и примечательную лишь своими кольцами, словом, одну из тех рук, которые Рембрандту суждено отныне писать.
— Вы слишком долго наслаждаетесь обществом друг друга, — объявила она. — Ступайте и поговорите с пастором Сильвиусом, господин Коппенол.
И она важно, как учитель перед классом, уселась на стул, с которого встал каллиграф.
— Понимаете ли, — начала она, силясь придать серьезность невыразительному взгляду своих карих глаз, — вы и Алларт для меня все равно что братья: родных братьев у него нет, а вы его ближайший друг, и он вечно говорит о вас. Поэтому — прошу прощения за такую смелость — я смотрю на себя как на вашу сестру и, если вы не возражаете, буду говорить с вами откровенно, как сестра.
Рембрандт был удивлен и даже несколько раздосадован ее притязаниями. Они с Аллартом вовсе не были близки; правда, слова и жесты, которыми они обменивались, давали основание предполагать противоположное, но это было для них лишь средством скрывать от самих себя острое сознание отчужденности друг от друга.
— Я готов выслушать от вас любую нотацию, Лотье, — сказал он. — Я тронут и польщен вашим интересом ко мне.
— Я вовсе не собираюсь читать вам нотации. Я только хотела спросить, почему вы никогда не появлялись у Сильвиусов в приемные дни?
— Меня не приглашали.
— В приемные дни не полагается рассылать приглашения. Люди просто сообщают, когда у них приемный день, и знакомые заходят к ним. А я знаю: Саския ван Эйленбюрх говорила вам, что у Сильвиусов бывают приемные дни — я сама слышала, как она упоминала об этом при вас. Но вы не обратили внимания на ее намек, и это, вероятно, обидело ее.
Рембрандт отнюдь не собирался обижать Саскию, но его раздражала сложная и бессмысленная механика общества, в котором она вращалась. Какое имеет значение, кто кого приглашает и кому из гостей подадут фрукты раньше?
— На вашем месте, — продолжала Лотье, — я являлась бы к Сильвиусам каждую среду вечером и проводила бы у них не меньше часа, хотя и не приносила бы подарков — это не обязательно, достаточно в первый раз.