Рембрандт

В немногих цветочных лавках, которые еще не закрылись, не нашлось ничего приличного, и букет, купленный на этот раз Рембрандтом, представлял собой унылую и беспорядочную мешанину из веток самшита и полудюжины осенних роз. Добравшись до пасторского дома, он дважды постучал в дверь, придал лицу холодное хмурое выражение, чтобы произвести внушительное впечатление на служанку с резким голосом, но открыла ему не она, а Саския, бледная, непривычно робкая и подавленная, и он сразу же понял, что вид у него взвинченный и глупый.

На девушке, вероятно, в последний раз, так как лето уже кончалось, было муслиновое платье персикового цвета, в котором она пришла к нему в то воскресенье, когда он впервые понял, что любит ее. Но тогда Саския была сама живость, само движение, а сегодня она казалась до неузнаваемости тихой и серьезной: вид у нее был такой, словно она настороженно ожидает чего-то, глаза затуманены, как будто она недавно плакала.

Хозяева сидели на своих парных стульях по обеим сторонам маленького столика, стоявшего у окна. Рембрандт занял место справа от госпожи Сильвиус, а Саския, утонув в облаке персикового муслина, опустилась на скамеечку у ног пастора. Она выглядела такой печальной и безразличной — головка набок, плечи опущены, на коленях дрянной дешевый букет, — что Рембрандту стоило немалого труда завязать разговор. После дружеского семейного ужина у доктора Тюльпа чинная атмосфера пасторского дома казалась ему особенно холодной, а упорное подозрение, что сейчас его подвергают внимательному осмотру, делало художника еще менее словоохотливым, чем обычно.

Он попробовал рассказать, как прошли дни, посвященные им работе над портретом господина Мауритса Хейгенса, но тема была на редкость неблагодарной: при более близком знакомстве этот господин оказался еще более неприятным, чем при первой встрече и за все время сеансов Рембрандт сумел узнать от него лишь одно — что принц страстно любит фламандскую живопись, а это обстоятельство здесь никого не интересовало.

— Ваша матушка, должно быть, очень гордится вами — вы составили себе в Амстердаме очень громкое имя! — сказала пасторша. — Когда будете писать домой, передайте ей, пожалуйста, мои поздравления по поводу ваших успехов.

Такая благожелательность оказала на Рембрандта странное действие: он обвел взглядом эту комнату и этих людей и словно впервые увидел их. Пусть в Лейдене стены, полы и потолки скромнее, чем здесь, но ведь и там и тут человеческое жилище, и там и тут живут люди, то близкие, то чужие друг другу, то неистовые, то безмятежные. Как ни пышны брыжи этих двух стариков, как ни дорога их одежда, они тоже знакомы с ревматическими болями, они тоже сгибаются под изнурительным грузом лет.

И тогда он заговорил почти так же непринужденно, как говорил с Саскией около залитого солнцем окна на вечере у Хендрика. Если Сильвиусы и хотят что-то вытянуть из него, то задают они вопросы в высшей степени деликатно и уважительно; а если они в то же время разглядывают его усталыми всеведущими глазами, то это ему безразлично. Он — создатель «Урока анатомии доктора Тюльпа» и не побоится признаться им в своей неудаче у Питера Ластмана. Он, конечно, не станет распространяться о безысходных годах, проведенных им в захламленном сарае возле мельницы, но без утайки поведает о былой своей бедности и одиночестве; не склонен он и приукрашивать или, напротив, недооценивать свое теперешнее положение. Словом, в этой комнате, где идет сейчас такой серьезный разговор, что никто даже не вспоминает, что нужно бы зажечь свечи, он будет рассказывать о себе правду и только правду.

Все шло так хорошо — пастор кивал головой с таким серьезным сочувственным видом, его жена так по-матерински дотрагивалась до рукава Рембрандта, что художник не понял, почему внезапно наступило всеобщее смущенное молчание. Госпожа Сильвиус с беспокойством посматривала за окно, где угасал день; муж ее рассматривал свои ногти, и нервная улыбка кривила уголки его рта; а на бледных щеках Саскии загорелись два красных пятна, и девушка, высоко вздернув голову, неожиданно сняла с колен жалкий букет и положила его на пол, явно показывая, что отвергает его.

— Уже темнеет, — сказала старушка.

Муж ее кашлянул, Саския отряхнула с колен листок самшита.

— Да, темнеет, — повторила госпожа Сильвиус дрогнувшим, но решительным голосом. — И если вы, дети, хотите погулять в саду, то не медлите.

— Тетя! — воскликнула Саския.

— Да, конечно, конечно, — отозвался Рембрандт. — Я еще не видел вашего сада.

Ошеломленный, он встал и, поскольку пасторша не двигалась с места, предложил руку Саскии. И только тогда, когда они вдвоем безмолвно вышли за дверь, миновали островок подстриженных самшитов, очутились в саду, где прохлада и увядающая листва уже возвещали о приближении осени, и встали под желтеющим явором, девушка, все так же молча, обернулась, посмотрела Рембрандту в лицо, и он все понял. Они дали ему возможность, которую он, по глупости своей, не сумел найти сам: они услали его в сад, чтобы он объяснился в любви.