Рейтинг Асури

Есико рисовала все подряд, даже отдыхающий профессор со своей пяткой, вылезающей из-под легкого одеяла, часами служил моделью. Еще юной рисовальщицей Есико Сильвер была признана в Париже за свою художественную экзотику, сейчас же пятка Афы «позировала» уже известной на весь мир художнице.

Получив приличный контракт, Есико ушла в океан на лайнере, где на глазах у пассажиров писала свои шедевры. Картины раскупались, и тот мизерный процент от продажи живописи, который получала компания пароходства, с лихвой окупал все затраты на содержание художницы и ее каюты-люкс.

Есико даже не могла предположить, что чудак-профессор откажется от путешествия, где он мог работать точно так же, как и в Байхапуре. Удивлению ее не было предела – короткое «ты ненормальный!», и Сильвер уплыла.

Через полтора года, когда лайнер причалил в порту Байхапура, все повторилось. Еще год безответственного удовольствия, и новое путешествие забрало у Афы художницу на этот раз навсегда.

Все это профессор помнил до мельчайших подробностей, но ни одно чувство из прошлого не шло в сравнение с тем, что испытывал Асури сегодня.

Даша, которая теперь почти каждый вечер смотрела на океан, поправляла волосы и прятала ноги под рубашку, была теперь источником профессорской жизни. Афа изучал «трагическое счастье», как он однажды высказался о своем размышлении. Даша не поняла, а если и поняла, то по-своему, по-женски: трагедией она признавала изгнание из цивилизации, а счастьем – любовь, которую, по ее мнению, испытывал профессор. Женщина отвечала взаимностью и не смущалась того, что Афа дальше прикосновений не погружался. Прикосновения ничего не заменяли, это понимали оба свидетеля закатов в океан. Эти касания были совсем иными. Профессор часами разглядывал тело женщины, легко проводя по нему пальцами. Когда же и Даша прикасалась к Афе, он замирал, вздрагивал и нелепо улыбался.

Не сразу, но ему удалось рассказать Даше о «кожаных одеждах», об их божественном происхождении и обречении на тлен. Удалось рассказать и то, что душа, вернувшаяся в свою обитель, должна унести отсюда хоть что-нибудь прекрасное и недоступное там, наверху, в божественной тишине.

Даша верила и плакала. Она была еще слишком молода, чтобы вынести груз правды такого конца, пусть и прекрасного для души. Ее тело отказывалось признавать неизбежность этой правды и настаивало на близости, более проникновенной и естественной. Профессор соглашался и просил женщину, сидящую в Даше, ждать своего часа.

Афа отдалял любое упоминание о такой близости, он мечтал о ней, но больше всего ему не хотелось оказаться в тех трех романах, в жене, когда после взлета и сумасшедшего взрыва счастья, восторга все улетучивалось бесследно, словно никогда и не существовало. Тогда ему нравилась эта истома – сейчас же он боялся ее, как боятся обжоры своего состояния после обеда. Афа не мог допустить, чтобы нечто подобное произошло и с ним, и с Дашей и все самое прекрасное, на что способна грешная плоть, превратилось в физиологию.

Этого боялся он, и этого ждала она.

Они сидели на песке. Афа, положив голову Даши себе на колени, гладил ее волосы, дотрагивался до плеча и, как пианист, подушечками пальцев спускался вниз к груди. Даша вздрагивала от каждого легкого прикосновения. Она молчала и только смотрела в глаза профессору. Когда ей не хватало прикосновений, она выгибалась навстречу пальцам, чтобы почувствовать их силу. Афа понимал и не убирал рук, пальцы вдавливались в тело женщины, надолго оставляя пятна. Иногда профессор собирал ее волосы, рассыпанные на песке и его коленях, обхватывал голову Даши и прижимал со всей силы к своей груди. В такие мгновения он замирал и слушал, как горячее дыхание вонзается ему в солнечное сплетение. Влажные губы Даши прилипали к коже профессора, и тогда он чувствовал, как язык женщины слегка касается его тела, скользит упругой шершавостью, и губы сжимаются, захватывая кожу.

Профессор улыбался и иногда тихо шептал, едва шевеля губами: «“Лотос”, “Лотос”… Есть в гибели человека мгновения прекрасного, есть то, что неведомо никому, кроме человека. И тлен нужен человеку, чтобы не сойти с ума от блаженства».

Даша не слушала, она шептала свои молитвы телу.

Однажды Афа, отстранив от себя ее голову, вскочил на ноги:

– Даша, я сейчас вернусь… Нет, не сейчас, часа через три, ты подождешь?

Испуганная женщина только кивнула.

Афа побежал мимо ближайших построек к тропинке на вершину холма. Несколько минут – и он скрылся из виду.

До наступления сумерек было еще далеко, когда мокрый от пота профессор нырнул с тропинки в кусты своего первого ночлега. Все было на месте: и саквояж, и даже Hennessy. Раскрыв походную сумку, Асури вытащил фрак, туфли, рубашку. Сняв с себя довольно изношенную майку и джинсы, Афа облачился во фрак.