Redrum 2017

Я перевернулся на спину и понял, что никто меня не держит. Я лежу на полу, на самом обычном ламинате, чуть холодном. Ощущаю, как дует по полу и, повернув голову, вижу, что за окном уже закат. И лучи заходящего солнца наполняют кухню, а в них купается она. Её талию обхватывают тесёмки зелёного фартука. Ольга порхает бабочкой, держа в руках деревянную лопатку. Она такая красивая и такая хрупкая, что хочется взять её и запереть под стеклянным куполом, чтобы никакое зло на свете не тронуло этой красоты. Её волосы блестят в свете лучей, переливаясь фантастическим цветами, а в широко открытых, таких добрых и искренних глазах горят искорки, она хохочет, заливается смехом, но вдруг падает и руки её охватывает огонь. Она кричит, пока языки беспощадного пламени лижут ладони, затем предплечья, перекидываются на лицо. И я вскакиваю, бегу к ней, но она пропадает. Развеялась дымка миража. И вместо Ольги теперь плачу я, стоя на коленях там, где только что была она. Хмурый дневной свет, в котором летает пыль и хлопья пепла, укутывает меня в объятьях. Что-то тащит меня вниз. В темноту.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я не знал, сколько прошло времени, но Егор меня больше не видел. Он бродил по кухне, пил чай, портил воздух, жрал вонючие пельмени и всячески избегал садиться на мой стул, будто ощущал, что я хоть и незримо, но еще там. Я даже не пытался докричаться до него. Наверное, он думал, что я просто ушёл. И плевать, что мои кроссовки в прихожей, а куртка висит на крючке. Он же не знаменитый сыщик с Бейкер-стрит, такие мелочи его мало волнуют.

Я продолжал писать. Поля в книге давно покрыты мелкими буковками, я истратил все свои тетради и блокноты, которые отыскал. В ход пошли даже чеки из магазина, любая бумага, где я мог оставить хотя бы букву, каждый свободный миллиметр. Вот тут у меня спичечный коробок и на нем я уместил целое предложение. Вот тут чайный пакетик и на нем буква «О», а на другом «Б». Я не тронул только стены и свои книги, и даже не из уважения к ним, мне просто было страшно открывать их. В итоге я вспомнил о туалетной бумаге. Под раковиной нашёл упаковку на четыре рулона и теперь писал на них. Их хватит надолго, только бумага тонкая и всё время норовит порваться.

Лишь бы хватило чернил в ручке. Иногда я замирал, вертел её в руках, разглядывая логотип «Бик», грыз колпачок и снова принимался писать. А Егор всего этого не видел. Ему было плевать на бардак, который я развел, тот оставался вне поля его зрения. Он куда-то уходил, вернулся с новой пачкой сигарет, и кинул на стол промокшую от дождя книгу «Москва — Петушки». Наверное, для меня. Хороший он все-таки человек.

Я уже написал начало книги, всю историю, вплоть до пятьдесят седьмой страницы и теперь пишу продолжение, но я понимаю, что финала не будет. У этой истории нет конца.

Я слышу, как они сопят в спину, как мелькают их тени на периферии. И с каждым часом мир вокруг всё темнее и темнее.

Иногда чьи-то холодные руки — не руки даже, а лапы — касаются плеч, сжимают их и будто тащат меня в пучину, на самую глубину, хотя я всё ещё остаюсь сидеть за столом и писать, и писать, и писать. Вот только вокруг почти одна чернота. Но почему-то белая бумага передо мной всегда белая. Иногда я теряю мысль и просто заполняю бумагу метр за метром точками и тире, вот так:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Или так:

тире тире тире, тире точка точка точка, тире тире тире, точка тире точка точка, тире тире тире, тире тире тире точка, тире точка тире точка, точка тире

Иногда вывожу огромные буквы на всю ширину бумаги, и делаю прочие глупости. Но, в основном, я заполняю её воспоминаниями. Я больше ничего не выдумываю, просто вспоминаю. А чтобы вспомнить, закрываюсь от мира, как когда-то закрылся от Ольги. Как же глупо это было, почему я испугался тогда? Почему не смог вынести любви, которую она дарила? Я, как идиот, искал выход… и нашел его.

Она смирилась и больше не приходила, я отгородился стеной. А когда она потеряла надежду — умерла. Умерла по моей вине. Ведь кто мы, в конце концов, без надежды? Пустые склянки? Если нет ничего внутри, то оно появляется снаружи. Я сам становлюсь смыслом, наполнением чей-то чужой, пугающей оболочки. Становлюсь для неё всем, кормлю её воспоминаниями, невысказанными словами, сдержанными слезами, затаенными обидами, сиюминутными капризами, потерянными целями, бессмысленными спорами, поиском истины, тошнотворными пельменями, отходами жизнедеятельности, соплями, криками, беседами с соседом, который меня не слышит, и которого я уже не вижу за тёмной стеной. Бесконечными записями в попытках понять, как допустил всё это. Вот этим дневником на другом рулоне туалетной бумаги.

Я комментирую собственные записи, путая их. Жую и глотаю бумагу, лишь бы оставить что-то себе, сохранить хоть частичку. И они злятся. Они тянут меня всё ниже. Смотрят мне прямо в затылок, и от холода их взгляда волосы встают на затылке.

Где Ольга?

Почему она не приходит?

Когда я смогу выйти отсюда?