⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ночь отхлынула, как море, оставляя сырой песок на асфальте, сумерки впитались в окна и разлеглись по теням, рыжее солнце поднималось в размазанной у горизонта дымке. Внизу ходили люди, с высоты пятнадцатого этажа совсем крохотные, как разноцветные рачки на мокрой отмели. Они шли к машинам, к остановкам автобусов, выбираясь из одних дверей и забираясь в другие. Промокший за ночь большой город подсыхал в термоядерных лучах горящего в ста пятидесяти миллионах километров Солнца.
Рома сидел на кухне. Тёплые полосы густого света тянулись через всю квартиру, начинаясь на восточном вертикальном склоне дома и заканчиваясь на западном, где была кухня, и упирались в стену косым прямоугольным пятном. На пути лучей стоял горшок со замиокулькасом, его чёрная тень падала на стену несуществующим иероглифом.
— Ром, дай нож, — попросила Нина, разворачивая пакет с вафельным тортом, — ты о чем всё время думаешь? Не проснулся ещё?
Это был риторический вопрос. Рома отодвинул стул, встал из-за стола, сделал два шага к столешнице и взял нож. Между углом стола и краем столешницы было сто семьдесят шесть сантиметров. Преодолевая их, Рома представил себе, как нож, что он держит в руках, проникает в мягкое тело Нины, входит плавно, как в масло, как он медленно погружается, со скрипом ниток разрезая ткань тонкой блузки, и проходит между рёбрами. Обязательно между, ему представилось именно так — нож проходит над поясницей справа от позвоночника, рука Ромы, его кисть и предплечье чувствуют незначительное сопротивление от преодоления кожи, едва ощутимое, как если бы нож погружался в мешок с полутвёрдым сыром — плавное, совсем простое и безвредное для его пальцев сопротивление, в чём-то даже приятное.
Такие фантазии не напугали Рому, он был уверен, что никогда не причинит Нине вреда, совсем никакого. Уже давно они муж и жена, и он совершенно здоровый человек, с уравновешенной психикой, взрослый, и он её по-прежнему безусловно любит. Поэтому он мысленно усмехнулся странному финту своего воображения: он прекрасно контролирует себя — своё тело и мысли, абсолютно — и поэтому простил себе подобную глупость, как старого друга, с доброй улыбкой пославшего его к чёрту.
Он пронёс нож за Ниной и положил его на стол:
— Держи.
— Спасибо, — Нина взяла нож. — Что делаешь сегодня?
— Пятница, у меня выходной, — ответил Рома, склоняясь над горячей чашкой, — надо страховку переоформить, ещё хотел на почту сходить, квитанцию прислали.
— Посылка? — под ножом хрустнули вафли и защёлкали, крошась, орешки.
— Непонятно, — он сделал глоток, — заказное письмо, кажется. А ты когда домой?
— Мы тут с Викой хотели посидеть, — кладёт нож в сторону, — у неё дома, она снова с кем-то рассталась, ну, ты понимаешь.
— Опять?
— Ну да, а что? Не везёт ей.
Рома откусил торта, губы почувствовали прохладный шоколад, в нос нырнул горький кофейный запах вперемешку со сладким шоколадным, язык погрузился в сладость.
— Сегодня же пятница, верно? — спросила Нина.
Рома кивнул, разжёвывая кусок, он же только что об этом сказал.
— Мы посидим немного, поболтаем, заедешь за мной?
— Заеду, — согласился Рома, рассматривая повреждения вафельных слоёв, наделанных его челюстью. — Вкусный тортик.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она позвонила примерно в половине второго ночи. Рома спустился вниз, завёл машину, выехал на улицу и под инструментальные переливы медленного чиллаута почувствовал себя подводником в батискафе на дне Марианской впадины: ночь затопила город, для верности напустив густого влажного тумана, он выбирается из грота и бесшумно плывёт вдоль светящихся жёлтых мачт; безлюдная ночь, как сон, покачивает его застывшие мысли в такт движениям морских литосферных плит, Тихоокеанская плита ползёт на Охотоморскую, и на Камчатке курятся вулканы. Весь день он просидел за компьютером. Одно цеплялось за другое, и почему-то были ножи.