Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Я тогда, в начале 1950-х, совсем девчонкой, сидела в каморке технологов и могла только издали наблюдать за знаменитыми фарфористами. Иван Иванович Ризнич был любимцем женского коллектива: уже задолго до войны завоевал известность, войну провел на флоте, тонул и спасся, словом, герой. Он мог изобразить все, но душа лежала, конечно, к животному миру. Анна Максимовна Ефимова как художник тоже принадлежала к элите фарфористов. Она училась у К. С. Петрова-Водкина, начинала как живописец. Потом пришла в фарфор. Проявила себя как уникальный колорист. В росписи создала свой фирменный стиль цветов и фруктов, коллекционеры до сих пор гоняются за ее вещами. А в жизни она была дамой своенравной, неуживчивой, со всеми (может, потому, что была глуховата) пререкалась. Ризнич был всеобщим любимцем, но его-то она как раз постоянно приструнировала и третировала. Кажется, ей не нравилось его пристрастие к анимализму. Звери, причем так натурально, любовно переданные, – это, в ее понимании, было не для фарфора. Как-то снижала его авторитет. Встретив в коридоре Ризнича, она любила говорить: «Иван Иванович, вы опять за свое, за звериное. Поймайте крысу и рисуйте». Все это на глазах у всех. Ризнич молчал. Потом однажды не вытерпел. Встретив Ефимову в коридоре, он повернулся к ней спиной и на мгновение спустил штаны. Надо сказать, он весь был в татуировках. Не знаю уж, с деддомовских времен или моряцких. Так вот, весь коллектив это пересказывал со слов очевидцов, на одной половинке задницы у него была вытутаирована кошка, а на другой – мышка. Оборотясь к Ефимовой, он воскликнул: «Вот вам, Анна Максимовна, ваша крыса!». Ефимова написала на него жалобу.

Раиса Федоровна, интеллигентнейшая дама, долгие годы прослужившая главным технологом завода, отличалась, при всем том, наблюдательностью и острым язычком. Мне запомнилось, как в разговоре о великом Воробьев-ском, о его миражном, неземном фарфоре, она резко снизила интонацию.

– Как же, Алексей Викторович, человек был возвышенный. Бывало, сидит, работает. А, когда возникает потребность отойти по малой нужде, откладывает кисти: «Ах уж эта природа! Отвлекает меня от искусства!». И – бегом в туалет.

О татуировках Ризнича вспоминал и Кирилл Петров-Полярный.

Как-то летом, на даче, навестил меня Иван Иванович. Сели на свежем воздухе за стол, разговариваем, выпиваем. Жара. Иван Иванович снял рубашку. Сидим. Из города вернулась жена, Светлана, зашла в дом, что-там делает свое, по хозяйству. Нас не слышит, мы ее тоже. Знали бы, окликнули. Наконец, выходит в сад, бросает взгляд на нас с Иван Ивановичем и вдруг падает в обморок. Я испугался, привожу ее в чувство, брызгаю водой.

– Что с тобой случилось? С чего это ты хлопнулась в обморок?

– Как же, выхожу в сад и вижу: ты выпиваешь с чертом!

Ее можно понять: Иван Иванович был мужик мощный, весь зарос черным волосом, а под ним виднелась черная же татуировка – сплошь по всему торсу и по рукам.

Вторая история произошла лет через пять. Толя Белкин задумал серию передач про современное искусство «Крыша поехала». Пригласил меня. Только в те времена возможна была такая безбашенная программа – целых сорок минут в кадре двое ведущих, Толя и я, болтали о чем Бог на душу положит. При всей отвязности передача была «тематической». В тот раз мы выбрали тему «Художник-путешественник». Снимали в музее этнографии, среди фигур татуированных индейцев. Оба шарахнулись: один, с раскрашенными ритуальными шрамами на лице, был вылитый Шемякин. Я с трудом заманил на передачу Ризнича, долго уверяя старика по телефону, что смеяться над ним никто не будет и что он действительно интересен современному зрителю. Тем не менее, он держался настороженно, готовый, если что не так, метнуться под защиту индейцев. Он пришел в том же зеленом комбинезоне, в тюбетейке, укрупнявшей его и без того монументально вылепленную голову. Выглядел он постаревшим.

– Говорила мне гадалка знакомая, ну, знахарка, не ходи рыбачить. Холодно уже, дело к зиме, замерзнешь, утонешь. Я не послушался, пошел на лодке, осень поздняя, уже ледок кое-где. Ну и перевернулся. Однако до берега доплыл и даже лодку сохранил, вытянул за собой. Вот только простудился и слышать стал хуже, – с эпическим спокойствием начал старик.

Мы стали его наводить на тему: художник как путешественник и вообще естествоиспытатель, натурфилософ. Оказалось, разогревать его не надо было: он заговорил сразу и по существу.

– Это вы молодые, у вас камера, компьютеры всякие, вот анималистика и заглохла. А ведь мы ноги истоптали в поле. Днями высматривали нужного зверя. Ты мне глаза закрой, я на память нарисую, любое животное возьми: лесное, полевое. А ведь не каждое близко подпустит. Взять хотя бы мархура… Мы с Толей переглянулись – что за мархур? Старик не заметил, он и предположить не мог степень нашего невежества.

– Я вам вообще, молодые, – он доверительно к нам наклонился, – так скажу: тот, кто не умеет нарисовать винторогого козла – тот не художник!

Сказано было так увесисто, что я не выдержал:

– Белкин, молодой, вон из кадра!

═ ═ ═ ═