Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Мне стало значительно лучше, значит еще не там. Тут. И какой парень-то оказался замечательный – сердечный, не бросил, довез. Позже разговорился с женщиной, оказавшейся женой пейзажиста. Тихой и интеллигентной.

– Представляете, как гости выпившие в доме ночуют, заставляет меня утром подносить рюмочку. Я не против, понимаю, но вот переодеваться в это концертное платье… Устаю. Но надо! Традиции…

Вот как было заведено в начале 1980-х у ивангардистов! Крепко заведено!

Недавно мне показывает свои вполне западные работы молодой художник, живущий на Западе.

– Как вам?

Фамилия показалась знакомой.

– Не сын ли такого-то?

– Сын. Папа давно умер.

Что-то теплое шевельнулось во мне. Родной ты мой, ивангарденыш…

Ризнич

Иван Иванович Ризнич запомнился таким, каким я увидел его в конце 1970-х. Я был человеком со стороны, назначенным незнамо за что членом художественного совета Ломоносовского фарфорового завода, молодым сотрудником Русского музея, при этом даже не специализировавшимся на фарфоре. На ЛФЗ, как и в любом замкнутом цеховом коллективе, на чужаков смотрели недоверчиво. Впрочем, моя домашняя дружба с Андреем Ларионовым, лидером молодого поколения заводских художников, а также искренний интерес к молодым фарфористкам растопили лед. Другое дело великие старики: Воробьевский и Ризнич. Они и со своими-то, заводскими, держались особняком. Воробьевский, вежливый и не допускающий к себе никого, в подглазурных миражах и фантазмах, похоже, компенсировал драматические обстоятельства своей биографии: голодное беспризорное детство и военные невзгоды – плен и вынужденную «поднемецкую» работу на Рижском фарфоровом заводе, лагерь и Кресты. Он вообще был малоконтактен. Ризнич, в ту пору, если воспользоваться выражением И. Тургенева, «цветущий старик», демонстрировал совсем другой поведенческий рисунок. Крепкий, почему-то в тюбетейке, в рабочем зеленом комбинезоне, выглядевшем неуловимо стильно, в преимущественно женском коллективе завода он с удовольствием воплощал мужское начало. Эдакий бывалый: он и из беспризорников вышел в первые фарфористы России, воевал на Балтике, тонул и выплыл. Вся его повадка говорила о какой-то особой выживаемости. И отдельности, не коллективности. Дескать, извините, полагаться ни на кого не привык, на чужую помощь не рассчитываю. Вот сейчас с вами чаи распиваю, а чуть что – и нет меня, ждите. Или ловите. Глядя на него, я прикидывал: сбрось такого на парашюте в глухой тайге, через месяц выйдет куда-нибудь к Томску, на самодельных лыжах со свежатиной в мешке. А каким изобразительным даром обладает уникальным! – Кому доверить роспись вазы к сталинскому юбилею?

– Иван Иванычу, кому же еще.

– Да ведь он вроде анималист, по зверью специализируется?

– Иван Иваныч может все!