Разбитые звезды

Он даже и не думает устроиться поудобнее, а сразу обнимает меня за талию и притягивает к себе поближе. Его тело теплее моего. Через минуту он уже растирает мне руку. Я стараюсь не дрожать от прикосновений его горячей ладони к своей обнаженной озябшей коже.

Потом Тарвер замирает, уткнувшись носом мне в затылок, и у меня шевелятся волосы от его дыхания. Оно сразу становится медленным и ровным. Завидую его способности мгновенно засыпать где угодно, в любой позе. У меня напряжены нервы, внутри все трепещет, и я ощущаю каждое его движение.

Я никогда не была в такой непосредственной близости от кого-нибудь вроде него. С трудом закрываю глаза, борясь с безумным желанием повернуться к нему лицом. Мысль эта такая глупая, что на меня сразу накатывает чувство вины и злости.

Несложно понять его отношение ко мне, хотя теперь он пытается скрывать нетерпение и раздражение. Как же я заблуждалась, что простые солдаты, глядя на светских людей, непременно желают стать одними из нас. На самом же деле они насмехаются над нашими яркими платьями и зонтиками от солнца, салонами и гостиными. Все, что казалось забавным в сияющем мире «Икара», теперь выглядит жалко и нелепо. Тарверу не может нравиться девушка вроде меня, да и я сама при каждой возможности показывала, что он последний человек в Галактике, к которому я хотела бы прикоснуться.

Вот только я ошиблась.

Не знаю, как долго я лежу, прислушиваясь к медленному биению его сердца и бешеному стуку своего. Из-за деревьев всходит одна из планетных лун и заливает равнину холодным голубым светом, от которого поблескивает заиндевевшая трава. Ветер улегся, но сквозь тихое, шевелящее мне волосы дыхание Тарвера тишину нарушает еще один звук.

Я выдыхаю, и изо рта в холодный воздух вырывается пар. Я крепко зажмуриваюсь, как будто таким образом, если очень постараюсь, смогу заглушить невнятный голос, эхом отдающийся в ночи.

– Прочь, – шепчу я в темноту, дрожа всем телом.

Мало того что голоса эти звучат у меня в голове, так теперь они, кажется, подчинили себе и тело: я теряю самообладание и дрожу от страха и непонимания. За спиной Тарвер будто бы чувствует мое напряжение и бормочет что-то мне в затылок, обнимая еще крепче.

Голос не умолкает. Я знаю, что Тарвер его не слышит, а то бы мигом проснулся и схватил свой пистолет. Я зарываюсь головой в мешок, который у нас вместо подушки, пытаюсь мысленно включить в голове музыку, слышанную на «Икаре», даже закрываю уши дрожащими руками.

Голос непрестанно шепчет в ночи, и каждое мгновение для меня – пытка. Из-под ресниц выкатывается слезинка и, замерзая на холоде, соскальзывает по виску. Прочертив на коже ледяную линию, она смешивается с холодным потом. На этот раз я чувствую во рту еще и странный металлический привкус, он не исчезает, даже когда я сглатываю.

Я схожу с ума.

– Тарвер… – Мой дрожащий голос не громче шепота, и я едва узнаю его. – Вы слышите?

Даже не знаю, зачем я спрашиваю. Ясно ведь, что он не слышит.

Будь со мной здесь кто-нибудь из друзей, мне пришлось бы трясти его за плечо, но для Тарвера достаточно шепота. Он мгновенно просыпается, и его тело, секунду назад расслабленное и спокойное, сразу же становится напряженным и готовым встретить любую опасность.

– Извините, – шепчет он в ответ, почти касаясь губами моего уха. – Я заснул. Что такое?

Голос до сих пор доносится с той стороны, где горы стоят стеной между нами и «Икаром», – словно зовет нас туда. Но слов я не разбираю, будто забыла язык.

– Я их слышу, – бормочу я, даже не замечая, что вся дрожу. И мне не важно, что Тарвер видит меня такой слабой и подавленной. – Пожалуйста, – добавляю я, чувствуя, как неистово колотится сердце, – пожалуйста, скажите, что вы тоже их слышите.

– Лилиан, – произносит он и обнимает меня за плечи. Теплый. Успокаивающий. – Пожалуйста.

Он убирает волосы с моего лица непривычно нежным прикосновением. Проводит пальцем по щеке, стирая влагу, и шепчет:

– Пообещайте: что бы вы ни услышали, вы не пойдете одна никого искать. Дайте слово.

В его голосе слышится приказ, но звучит он мягко.

Порываюсь сказать, что меньше всего я сейчас хочу уйти от него, но горло сдавливает, и я лишь сворачиваюсь в комочек и киваю. Он крепко обнимает мое трясущееся тело. Меня должна возмущать его близость, я должна потребовать, чтобы он отодвинулся, но в голове роится столько невысказанных мыслей, что сейчас его прикосновение кажется правильным.

– Мы разберемся, в чем тут дело, – обещает он. – Должна быть причина. Может, когда вы ударились головой в капсуле… получили сотрясение мозга? По крайней мере, у вас во рту нет привкуса дохлой крысы, верно? На Эйвоне такое случилось с одной девушкой из моего взвода. Как ударилась головой – несколько недель чувствовала только вкус крысы.

Я узнаю этот тон. Он пытается меня подбодрить. Ему нужно, чтобы я шла, а значит, я должна быть в здравом уме. Он не знает, что я чувствую во рту привкус крови и меди.

– Ну, если она все время питалась пайком, может, и хорошо, что ничего не чувствовала. – Бог знает каким образом мне удается сказать это ровным голосом.