Разбитые звезды

– Там подальше, на востоке, кажется, течет река. Мы дойдем до нее по равнине и пойдем вдоль. У нас будет много воды – можно даже искупаться, если хотите. Приведем себя в порядок перед встречей со спасательным отрядом.

Она наклоняет голову и глубоко вздыхает.

– Надеюсь, сперва вы проверите реку, майор. Я такая везучая, что наверняка она кишит крокодилами.

Вот так да, она шутит!.. Я ухмыляюсь, как идиот, хотя шутка получилась не такой уж смешной, чтобы над ней смеяться. Но она, кажется, не замечает моей улыбки.

– Ну, крокодилы – не беда. Вы их пощекочите под подбородком, и они будут на спине кататься. В прошлом году меня отправили в Новую Флоренцию, и там я познакомился с одним малым: он держал у себя крокодила вместо собаки, а потом отправил его домой со своими вещами. Засунул его в сумку, прорезал дырочки – и крокодилу хоть бы хны!

Она выдавливает слабую улыбку. Ну вот, уже что-то. Если мне удастся ее развеселить, она забудет о голосах. Потом отдохнет, выспится, и мы отправимся дальше. Ведь главное – вернуться домой.

При мысли о доме на меня внезапно находит тоска. Я всегда понимал, что на войне со мной может что-нибудь случиться, но никогда не думал, что случится такое. Иногда я вспоминаю мамино лицо, когда она узнала о смерти Алека.

– Крокодилов контрабандой провозите, значит. Ну и приключения у вас, майор, – задумчиво бормочет она. Улыбка угасает.

– За последние пару лет я много чего видывал, но нигде не было так красиво. Только поглядите на них. – Я протягиваю ей крохотные цветочки с лиловыми лепестками и ярко-желтой серединкой, которая резко выделяется на их фоне. С обратной стороны лепестки того же серо-зеленого цвета, что и все растения на равнине: после захода солнца они прячутся и становятся неприметными. – Они как мы: слегка потрепанные, но духом не падают, да?

Она тихонько вздыхает и тянется за цветами.

– С трудом верится, что они вот так запросто здесь растут.

Чуть задев мою руку кончиками пальцев, она берет один цветок. У него два сросшихся лепестка, которые нарушают симметрию. Я вдруг понимаю, что она, наверно, никогда не видела несовершенной природы.

– Я бывала раньше только в искусственных садах. Здесь за ними никто не ухаживает, и они просто растут себе… В голове не укладывается.

– Моя мама, можно сказать, пускает растения к нам в дом. Вот посадит она, скажем, цветы, и они потом растут, где им заблагорассудится. – И зачем я рассказываю ей об этом?.. Но девушка внимательно слушает каждое мое слово. – У нас за домом огромное маковое поле, прямо-таки красное море. А сам дом увивают ползучие растения с цветами. Все это вдохновляет маму.

– Это кого угодно вдохновит, – соглашается Лилиан, тихо вздыхая.

Наконец-то она отвлеклась от своих невеселых мыслей. Лицо у нее смягчилось, и впервые за несколько дней – впервые с нашей встречи – она, кажется, забыла о тревогах. Я хочу снова увидеть ее улыбку. Когда она улыбается, то похожа на человека, с которым у меня есть что-то общее. Нам обоим нужно отвлечься.

Я беру свой вещмешок и, копаясь в нем, отодвигаю в сторону веревку, паек, аптечку, фонарик и дневник в грубой кожаной обложке с недописанными стихами. На самом дне нахожу то, что ищу: пальцы касаются холодного металла, и я достаю фотографию в металлическом чехле – он вполовину меньше моей ладони и такой же тонкий, как и сама фотография.

– Ваша мама много работает в саду? – спрашивает Лилиан. Я понимаю, что она хочет и дальше отвлекать себя разговором – по сути, нашим перемирием – не меньше меня.

– Каждый день.

Я достаю из мешка чехол.

– Моя мама – поэтесса, а отец – учитель истории. Я вырос среди сонетов и только и делал, что лазал по деревьям да пропадал на речках. Как оказалось, из этого получилась неплохая подготовка к армии.

– Как забавно, – говорит она тихо. – А поэзию вашей матери издавали? Если мне не изменяет память, стихов поэтессы Мерендсен я не читала. Но, может, я и ошибаюсь.

– Это фамилия отца, – говорю я, снимая чехол и вытаскивая фотографию. При виде ее горло сдавливает, и мне приходится говорить медленнее, чтобы голос не дрогнул. Тоска по дому пронизывает меня с ощутимой силой. – А маму зовут Эмили Дэвис.

Я опускаю взгляд на фотографию. За два года, что я везде ношу ее с собой, снимок почти затерся до дыр, но на нем запечатлен отчий дом. Выбеленные стены увиты мамиными любимыми цветами, а за домом простирается красное маковое море. А вот мама – маленькая и красивая, волосы как всегда выбились из пучка, а на носу (одна из ее причуд) сидят очки. Рядом с ней стоит отец – в своем неизменном жилете. Вот долговязый Алек, а у него на плечах сижу я, схватившись за его вихры. Он корчится от боли, хотя со стороны, если не знаешь, выглядит это как улыбка.

Мне невыносимо больно от одного только взгляда на них.

– Быть того не может! – По ее голосу чувствуется, что она улыбается; когда я поднимаю взгляд, то вижу, что она смотрит на меня выжидающе. Но, увидев выражение моего лица, продолжает сдержанно: – Та самая Эмили Дэвис? – Девушка спрашивает так, словно я оговорился.

– Знал бы, что вы ее поклонница, сказал бы раньше.