Равнинный рейд

Роща была маленькая — от силы пять-шесть гектаров, редкая по краям, но, к счастью, заросшая густым кустарником… Преимущество ее заключалось в том, что она почти со всех сторон окружена была жнивьем и паром, так что подкрасться незаметно и застать партизан врасплох было просто невозможно. Правда, с севера к роще примыкала неширокая полоса кукурузы. Здесь, решили Тимошкин и Волчан, надо выставить усиленную охрану. Метрах в трехстах к западу от них равнину пересекала неглубокая балка, которую партизаны перешли, прежде чем попасть сюда. Самым, пожалуй, неприятным был проселок, огибавший дубняк — днем, надо думать, оживленный. Кроме того, в такие рощицы пастухи обыкновенно в полдень загоняют стада овец (хотя пока при осмотре местности следов скотины как будто не обнаружилось), да крестьяне, сморенные зноем и тяжелой работой в страду, приходят отдохнуть здесь часок-другой. Одна надежда, что завтра воскресенье и мало кто выйдет в поле. Нанеся на свой грубый план все, что могло им потом понадобиться, комиссар обернулся к Волчану, который с интересом наблюдал за ним.

— Сразу видно — не был в казарме, — снисходительно улыбнулся он. — Такой топографии нигде и нету…

— Была бы правильная, — буркнул Тимошкин, засовывая блокнот в карман. — Ну, что же, пошли?

Когда они возвратились в лагерь, почти все партизаны спали. Волчан разбудил их, выставил посты, наметил подходящее место для дневки и велел перенести туда носилки с раненым, который все еще не приходил в сознание. Теперь, при свете, Тимошкин осмотрел его, пощупал пульс — и бойцы по выражению его лица догадались, что дело худо.

— Ложись! — посоветовал Тимошкину Волчан. — Ребята пока что подежурят…

Примостившись рядом с товарищами, Тимошкин с наслаждением вытянулся. Несмотря на опасность и риск, он вдруг почувствовал удивительное спокойствие и не заметил, как заснул. Открыв глаза, он в первое мгновение не мог сообразить, где он. Над головой, среди ветвей деревьев, сияло ослепительное летнее солнце, вокруг похрапывали товарищи. От суховатой редкой листвы веяло зноем, упоительно пахло застоявшимся лесным воздухом, прелыми листьями, влажной землей. Прямо над ним на ветку дерева уселась сойка, но, пугливо покосившись на лежащих внизу людей, вспорхнула крыльями и улетела. Было тихо — только где-то вдали неумолчно стрекотали кузнечики. Покоем веяло от этой картины — вечностью и покоем! Солнце освещало открытую полянку — там под порывами легкого ветерка колыхались метелки тимофеевки, желтел высохший овсюг. Под кустами, маленькая и красная, горела на солнце земляничка. Солнце, игра теней, тишина, синь высокого неба… А рядом лежит умирающий Бородка, и рыщут вокруг остервенелые жандармы, и всех его товарищей подстерегает смерть… Тимошкин снова прикрыл глаза, но сон уже не шел к нему. Большие черные надоедливые мухи жужжа кружились вокруг него и садились на лицо. Тимошкин замахнулся, на них несколько раз, зевнул беззвучно и поднялся. Взгляд его невольно упал на часы — было без четверти двенадцать. Что ж, неплохо — полдня прошло, а они еще живы, на свободе. В тени высокого старого дуба лежал все так же на носилках Бородка. Его синеватые, ввалившиеся глазницы занимали, казалось, половину лица; подпухшие веки не шевелились, как крылья летучей мыши. Десятки мух уселись на его землистое, одутловатое лицо, и комиссар сердито разогнал их. Бородку можно было принять за мертвого, но комиссар — скорее сердцем — почувствовал его слабое дыхание. Подумав, Тимошкин вынул из кармана чистый, аккуратно сложенный носовой платок и прикрыл им лицо товарища.

Вдруг где-то на опушке рощи послышался скрип телеги. Звук был совершенно ясным и отчетливым. Тимошкин замер на месте. «Там же проселок! — вспомнил он и пошел по направлению к дороге. Дойдя до опушки, он залег в кустах и осторожно осмотрелся. Перед ним простиралась равнина — бескрайняя, тихая, пустынная, с зыбким сизым маревом над жнивьем. Вокруг, насколько хватало глаз, не видать было ни людей, ни скотины — только голое желтоватое поле, раскаленное и печальное, с зелеными пятнами кукурузных нив и одинокими раскидистыми деревьями. Долго сидел он, устремив взгляд на изнывающую от жары равнину, пока за спиной у него не послышались осторожные шаги. Стремительно оглянувшись, комиссар увидел старого сыровара, который незаметно приблизился к нему.

— Командир меня послал, — шепнул он, словно кто-то мог его услышать в этом мертвом безлюдье. — Говорит, через полчаса собрание…

— Ладно, — кивнул Тимошкин.

По напряженному лицу сыровара чувствовалось, что он хочет еще что-то сказать, но не может решиться.

— Ну, — помог ему комиссар. — Что случилось?

Старик смутился.

— Разговор есть, товарищ комиссар, — глухо произнес он.

Тимошкин взглянул на него внимательней. Лицо бай Атанаса, такое помолодевшее после того, как он вступил в отряд, сейчас снова казалось старым. Что же все-таки случилось? Он похлопал старика по плечу.

— Ну, говори. Слушаю…

Сыровар с усилием глотнул.

— Ты слыхал о поручике Черкезове? — мрачно спросил он.

— Еще бы! Кто же о нем не слышал?