Равнинный рейд

Поручик почувствовал, как сердце снова учащенно застучало у него в груди, и зашагал быстрей. Но куда ему, в сущности, торопиться? Если партизаны улизнут, то ему это только на руку. Может, дать им убраться восвояси? Только один-единственный разок… Чтобы отвлечься от этих мыслей, поручик погладил стекло хронометра, тикавшего в верхнем кармане мундира. Добыча! Хоть маленькая, но добыча! Как мечтал он в школьные годы о самых простых металлических часах! А это золотой хронометр! Уж он найдет способ, чтобы часы стали его собственностью…

Проселок сворачивал на восток, и группа, возглавляемая поручиком, сошла с дороги на кочковатую стерню. Все молчали. Жандармский взвод вытянулся в длинную колонну — понурые, вялые, недовольные люди с грубыми лицами профессиональных убийц, казалось, спали на ходу. В душе они, конечно, проклинали это бессмысленное скитанье в потемках. Было уже около двух часов. Еще немного — и рассветет, а они так и не наткнулись на какие-либо следы партизан.

* * *

Несчастье случилось именно тогда, когда его меньше всего ждали. Колонна двигалась все в том же направлении — на восток-юго-восток, к левой оконечности гор. Во главе ее шел Бородка, а в пяти шагах от него — неутомимый сыровар. Остальные, колонной по одному, примерно в двадцати шагах. Все были в боевой готовности, с винтовками наперевес, хотя надеялись, что уж здесь-то они вне досягаемости.

Цепочка двигалась по узкой тропке, пересекавшей кукурузные нивы, и Бородка, почувствовав, что тропа чересчур отклоняется на юг, собирался остановить колонну и повести ее напрямик, через поля. В это мгновение раздался выстрел, перед глазами у него сверкнула молния, и он рухнул на землю. Послышалось щелканье затвора, и в глухой ночной тишине грянул второй выстрел. Сыровар остановился как вкопанный и почувствовал, что возле уха противно просвистела пуля. Через какую-то долю секунды бай Атанас уже пришел в себя, но не залег, а впился взглядом в ту сторону, откуда ухнул выстрел. Несмотря на кромешную тьму, он тотчас же увидал стрелявшего — невысокого человека в фуражке, наклонившегося над ружьем. Бай Атанас скорее догадался, нежели увидел, что незнакомец сопя пытается справиться с затвором, который, видать, заело.

— Стой! — угрожающе крикнул сыровар и полетел вперед.

Увидев бегущего к нему человека, незнакомец дал стрекача. Ружье мешало ему, и, не долго думая, он зашвырнул его подальше в кусты. Старик тоже бросил винтовку и хриплым голосом закричал:

— Ребята! Сюда, ко мне!

По треску ломающихся стеблей кукурузы бай Атанас чувствовал: незнакомцу не удалось далеко уйти; расстояние между ними, как видно, оставалось тем же. Беглецу надо было продираться сквозь густые заросли кукурузы, а перед ним был готовый коридор, и бай Атанас несся изо всех сил, насколько ему позволяли годы. Страх упустить впотьмах незнакомца и страшная, дикая злоба на него придавали старику силы, и он все бежал и бежал, хотя сердце чуть не выскакивало у него из груди. Только оно, старое, не слушалось. Лишь бы не подвело!

— Сюда, ребята! — повторил он тише и только сейчас услыхал и сзади, и слева, и справа от себя треск ломающихся кукурузных стеблей.

Бай Атанасу помогла случайность. Перед беглецом внезапно выросла ограда, окружавшая фруктовый сад, и он, не заметив колючей проволоки, зацепился за нее штанами. Пока он выпутывался, рука сыровара ухватила его за ворот, рванула и повалила наземь. Беглец в отчаянии попытался укусить эту руку, но сыровар сжал его рот и все лицо заскорузлыми железными пальцами. Беглец притих и захрипел.

Первым, запыхавшись, подоспел командир, а за ним несколько бойцов. Три пары рук легко, как мешок сена, подняли сухощавого незнакомца и поставили его на ноги. Сыровар, прерывисто дыша, всматривался в его лицо. Это был обыкновенный деревенский сторож в рваной коричневато-зеленоватой форме, с тонкой шеей и испитым лицом, лет около сорока. Маленькие его глазки затравленно перебегали с одного партизана на другого. Вид у него был жалкий: тощий, кожа да кости, с рыжеватыми жиденькими волосами, он казался растерянным и беспомощным.

— Ты зачем, паразит, стрелял? — сдавленным голосом спросил Стойчо и ткнул его кулаком в живот.

Сторож тоненько пискнул, как суслик, и сложился пополам. Командир брезгливо поморщился.

— Хватит! — сухо приказал он. — Выведите его на тропинку!

Вокруг Бородки, лежавшего навзничь, стояло несколько человек. Когда к ним присоединились партизаны, которые участвовали в поимке сторожа, Тимошкин, стоявший на коленях, поднялся с потемневшим лицом.

— Жив еще, — проговорил он глухо. — Дышит еще пока…

При слабом свете звезд видно было лицо раненого — мертвенно бледное, но красивое, чистое и спокойное. Пуля попала ему в череп, но, по-видимому, не задела мозга, и Бородка, казалось, спал — неподвижный, почти бездыханный, как-то странно успокоенный. Тимошкин снова склонил голову. Его круглое небритое лицо было взволновано, а в близоруких, воспаленных бессонницей глазах стояли слезы. Партизаны молчали. Закусив дрожащие губы, они тоже глотали слезы.