То-то и оно, мессир Аривальд! Складывать цифры умеет любой придворный евнух, а попробуйте-как потрястись в железном нутре денек к ряду, там живо будет видно, кого судьба прочила в рыцари, а кого в счетоводы!..
— Ну и хлюпик же ты, Вальдо, — не сдержался он, — Принцесса на горошине! У нас было всего-то шесть ходовых часов!
Аривальд слабо улыбнулся, растирая седалище и шипя от боли. Он был привычен к долгим переходом, но утроба его «Стража» еще более располагала к умерщвлению плоти и аскезе, чем жесткие внутренности «Убийцы».
— Восемь, Грим. Мы вышли еще прежде чем в церквях отзвонили первый час[15]. А сейчас уже два пополудни.
— Пусть восемь, — Гримберт махнул рукой, показывая, что не собирается спорить, — Невелика разница. Располагайся, а я пока гляну, не течет ли масло…
Сделав несколько быстрых шагов и приседаний, чтоб разогнать по телу застоявшуюся кровь, он первым делом наскоро осмотрел «Убийцу». Обошел кругом, сбивая подошвой ботфорта прилипшую к броне ледяную корку, к которой кое-где прилипли сухие ветки, пощупал рукой теплые прорези вентиляционных отверстий, нырнул под бронепластины, прикрывающие ходовую часть подобием латной юбки, чтобы проверить главные редуктора, и с облегчением убедился, что тряску они пережили сносно, разве что украсились, точно лошадь потом, легкой масляной капелью.
Восемь часов — не самый долгий переход из тех, что приходилось выдерживать «Убийце» за свою жизнь, он бы выдержал и больше, но Гримберт провел внешний осмотр так тщательно, точно это был сам «Вселенский Сокрушитель», вернувшийся из многодневного боевого похода. Уроки Магнебода, вбитые тремя годами непрерывных повторений, давно стали частью его самого. Скорее он забыл бы прочитать молитву перед сном, чем, выбравшись из доспеха, не проверил бы его состояние.
Это мое тело, подумал Гримберт, растирая масляную каплю между пальцами и блаженно втягивая носом тот аромат, что исторгает из себя всякая большая машина, долго и напряженно работавшая, не идущий ни в какое сравнение даже с одеколоном из розмарина, амбры, фиалкового корня и ириса, за который ушлые миланцы дерут по флорину за унцию. Тяжелый аромат масла, горячего железа, краски и ржавчины.
Может, неказистое, может, несовершенное, но оно стократ сильнее любого смертного, пусть даже накачанного боевыми гормонами, быстрее любой лошади, пусть даже усиленной имплантами, зорче охотничьего сокола, смертоноснее целой роты аркебузиров…
Обычно эта мысль утешала его, когда он трясся внутри, связанный с «Убийцей» пуповиной нейро-коммутации, заставляла смириться с незавидным положением. Но сейчас, окончив осмотр и отступив от «Убийцы» на несколько шагов, Гримберт нашел ее несостоятельной. Может, сидя внутри, он и ощущал толику данной ему мощи, но вот снаружи…
Снаружи «Убийца» выглядел как старый хлам и все его отчаянные попытки изменить это были столь же очевидны, сколь и бесполезны. Если он и способен был производить хоть какое-то впечатление, то только лишь на фоне самого Гримберта, которого превышал ростом в два с половиной раза. На фоне прочих доспехов он сам обречен был выглядеть никчемным, точно цыпленок, вставший рядом с тяжелым грузовым трициклом.
Непропорционально маленький торс, на который, словно в насмешку, водружена массивная тяжелая голова, напоминающая контурами пехотный шлем-салад с открытым люком бронекапсулы в подбородке. Откровенно тонкие бронеплиты, совершенно не знакомые с принципами рационального наклона лобовой брони. Грубая латная юбка, едва прикрывающая уязвимую ходовую часть и отчаянно дребезжащая при ходьбе.
Гримберт ощутил, как выступившая на глазах влага от мороза делается колючей, болезненно впиваясь в кожу. Повышенное слезоотделение — обычное дело после долгой нейро-коммутации, слезные железы пытаются смочить глазные яблоки, которым долгое время не находилось работы. Да и не полагается плакать в двенадцать лет.