Раубриттер

Бригитт помолчала немного, словно собиралась с духом и потом

сказала:

— Все три дня, что мы жили в замке, господин Шауберг ночевал в ее

покоях. А когда она услышала ваши шаги, вернее, как ваш меч

бьется о ступеньки, так тогда она сидела у него на коленях.

— Спасибо, Бригитт, — сказал он, — ступайте спать.

Она еще раз присела, поклонилась и скрылась за углом конюшни, оставив его в темноте.

Благодарил он ее спокойно и глядел, как она скрылась, тоже

спокойно. Но спокойствие это было видимое. Если бы кто

прикоснулся к нему, так почувствовал, как дрожит он всем телом.

Ему пришлось немало постоять еще, чтобы хоть чуть унять дрожь и

ярость в себе. Не желал он ничего большего сейчас, как встретить

этого господина Шауберга. Встретить и непременно его убить. Он

пошел в дом, когда вошел, все уже улеглись. Он запер дверь и

поднялся к себе наверх, в спальню. Там, в его кровати, безмятежно

похрапывала та женщина, которую он так сейчас ненавидел.

Волков сел на кровать, скинул туфли, стал раздеваться, комната

была освещена совсем скудно. Но он прекрасно видел длинный

ящик у стены. Ящик тот стоял как раз между его сундуком с

деньгами и бумагами и дорогим ящиком, в котором хранился его

драгоценный доспех с его роскошными штандартами и

фальтроком. В этом ящике он хранил…

Как он был бос и почти раздет, кавалер встал и подошел к ящику.

Откинул крышку его, запустил руку внутрь, в темноту, и оттуда

потащил первое, что ему попалось.

То был пехотный клевец доброй ламбрийской работы. Или, как его

еще называли на юге: вороний клюв. Он был с длинным древком, Волкову до плеча, крепок и удобно лежал в руке. Железо темное, закалено так, что крепче не бывает. Таким оружием при удачном

попадании кавалер легко пробил бы самый крепкий и тяжелый

кавалерийский шлем. А уж глупую голову блудной бабы так

размозжил бы по подушке в кашу, даже и препятствия не заметив.

А блудная баба опять всхрапнула, спала себе, ни о чем не

волновалась. Не знала дура, что в трех шагах от ее кровати стоит ее

обманутый муж, что Богом ей дан. Стоит со страшным оружием в

руках, что по лицу его катаются желваки от ненависти и злости.

Баба спит и не знает, что темнеет у него в глазах, когда думает он, что в чреве этой распутной твари растет чадо, что сядет на его

поместье вместо законного его ребенка. Что ублюдок какого-то

шута может сесть на место, которое по рождению, по праву

салического первородства должно принадлежать его первенцу. Его

сыну! И все из-за ее бабьей похоти. Потому что ей так захотелось,

потому что бесы ее бередили? Неужели Бог такое допустит? В чем

же тогда справедливость?

И что же тогда получается? Что всю свою жизнь, всю жизнь, сколько он себя помнил, он воевал, воевал и воевал. Он терпел

невзгоды и изнуряющий голод в долгих осадах. Получал тяжкие

раны, от которых спать не мог, которые потом лечил месяцами, хромцом на всю жизнь остался. Заглядывал в глаза лютым и

кровавым ведьмам, в общем, ходил по острию ножа всю жизнь. И

все для того, чтобы ублюдок поганого шута стал хозяином

Эшбахта?

Нет. Не допустит Господь такого. Такому не бывать. Никогда, пока

он жив, не бывать такому!

Только вот поганить благородное оружие кровью распутной бабы —

недостойно. Не заслужило оно такого. Волков чуть подумал и

положил великолепный клевец обратно в оружейный ящик.

Закрыл крышку. Постоял еще, чуть глядя на Элеонору Августу фон

Эшбахт, которая все еще храпела беззаботно в перинах. И потом

лег рядом с ней, с ненавистной. И стал думать, как ему быть.

Заснуть он не мог до самых петухов.

Жатва была в разгаре, и на его поле уродилось все, кроме гороха.

Особенно хорош был овес. Ёган молодец был, что построил

амбары на реке. Иначе все, что выросло, пришлось бы возить в три

раза дальше до Эшбахта — лошадей да телеги ломать. А тут все

радом было. В одном только он просчитался. Трех больших

амбаров на такой урожай не хватило.

За время сбора урожая устал, словно войну вел. Мужики его, Ёган, лошади и солдаты, которых он нанял, тоже уставали, но все, кроме

лошадей, конечно, понимали, что все им окупится.

Но усталость — ладно бы, ничего, не привыкать ему, другие его

заботы тяготили. И первая из них — горцы! Горцы злы, не может

быть такого, чтобы они за ярмарку ему не ответили.

Если не пришли в течение двух первых недель, так значит, пытаются с графом да герцогом поговорить, выяснить: чья в

грабеже вина. Большие сеньоры к ней подстрекали или то личная

дерзость новоприбывшего рыцаря.

— Сыч, — звал он помощника своего, — собирайся на тот берег

проверить дружков своих.

— Не рано ли? — Сомневался тот. — Мало, что они узнать могли.

Времени немного прошло.

— Нет. Собирайся, Фриц, — говорил Волков, — ни спать, ни есть не

могу. Все время о них, о еретиках, думаю. Надо мне хоть что-то

знать, не могут они не собираться к нам в гости.

— Как пожелаете, экселенц, — говорил Сыч нехотя.

— Чего ты морщишься? — Спрашивал кавалер, видя его нежелание.

— Не любо мне это, — отвечал Сыч, — чужое там все, враги все, дерзкие, наглые, бахвальные. Бога не боятся. Над святыми

надсмехаются. Одно слово — еретики. Даже и пиво у них не такое.