Раубриттер

— Ну, — холодно спросил кавалер, — вы все еще не передумали, выбирая воинское ремесло? Если нет, то привыкайте, вам еще

придется стоять так не раз.

Максимилиан взглянул на него испуганно и отвел глаза.

— Говорят, ваш монах творит чудеса, — всхлипывала женщина. —

Скажите, господин, он поможет, он спасет Карла? Господи, я не

выдержу этого, за что мне такое.

Волков ненавидел сейчас эту рыдающую и причитающую дуру, но

сдержался и кивнул, сделал это настолько спокойно и холодно, что

женщина даже удивилась. Затем он отстранил удивленную жену и

подошел к брату Ипполиту, который колдовал над раненым.

Голова ротмистра была черна от запекшейся крови, монах отмывал

ее, чтобы рассмотреть раны и рассечения.

— Ну? — Коротко спросил кавалер.

— Палками били, — сказал брат Ипполит, — не милосердствовали. Обе

руки сломаны, ребра… Даже не знаю, сколько поломали. Не могу

осмотреть, он сознание теряет все время. Но главное — голова.

Молю Бога, чтобы проломов больших не было. Затылок еще не

осматривал. Те, что видел, не смертельны.

Кавалер еще раз взглянул на избитого товарища. Повернулся и

осмотрел всех присутствующих. Жена, служанка, пасынки и

Максимилиан ждали от него слов, но он молчал. Лицо его было

каменно-спокойным, таким, что у всех рыдавших слезы прекратили

литься. Помолчав, он двинулся к выходу, задевая на ходу мечом

своим мебель и ноги людей. Только на пороге он остановился, повернулся и сказал:

— Монах, постарайся, он мне нужен.

— Я сделаю, все, что в моих силах, — обещал брат Ипполит.

Волков вышел на улицу, Максимилиан шел за ним. А там уже был

ротмистр Рене, а Роха слезал с коня. Они здоровались с ним, но

кавалер даже не взглянул на них. Он опять подошел к здоровяку, который все сидел на лавке у дома. Тот сразу встал и, вытирая

кровь, ждал, что скажет кавалер.

Волоков сжал кулак и поднес его к лицу молодого человека:

— Как так случилось, что ты жив, руки и ноги твои целы, а офицер

твой при смерти? А?

— Я… Я… — мямлил здоровяк.

— Я спрашиваю, как так произошло? Струсил, подлец?

— Замялся…

— Замялся? Замялся. Прятался, под телегу уполз?

— Растерялся, господин, — говорил здоровяк. — Много их было, насели.

На лице кавалера отразилось чувство глубокого презрения, он

кулаком ткнул здоровяка в лицо, не ударил, а толкнул, чтобы тот

сел на лавку свою, к тряпке и к тазу своему. Кавалер постоял еще

пару мгновений и все с тем же выражением презрения сказал

этому Гроссшвулле сквозь зубы:

— Еще раз струсишь — повешу.

И отошел от него к офицерам.

— Ну, что, — спросил его Роха, — значит, идем на тот берег?

Волков посмотрел сначала на него, затем на Рене и сказал:

— Господа, я женюсь.

— Поздравляю вас, — удивленно произнес Рене, видно, никак он не

мог понять, к чему сейчас об этом говорить. Время ли оповещать о

женитьбе.

— На госпоже Брунхильде? — Осторожно уточнил Роха.

— Нет, на Элеоноре Августе, девице фон Мален. Третьей дочери

графа Малена. — Спокойно отвечал кавалер.

— Поздравляю вас, — еще более удивился Рене.

— Ишь, ты! — Восхитился Роха. — Значится, на дочери графа! А

Брунхильда получается… Того…

— Госпожа Брунхильда Фолькоф выходит замуж за самого графа. —

Сказал кавалер и пошел к лошади.

И Рене, и Роха стояли и удивленно смотрели ему вслед, не

произнося ни слова. Только переглядывались. Очень они были

удивлены и самим событием, и временем, которое Волков выбрал, чтобы сообщить им о нем.

Когда он сел на коня, то повернулся к ним и сказал:

— Я приглашаю вас быть моими шаферами, господа, и предайте

ротмистру Бертье, что его приглашаю тоже.

Может, только самые старые и самые опытные солдаты, давно

загрубевшие от войн и походов, не волнуются пред сражениями.

Они все видели много раз. Они видели и тяжелые осады, и

большие сражения, и длительные компании с бесконечной

чередой кровавых стычек и схваток. Они знали и хмельные от

вседозволенности победы, и горькие от крови и потерь поражения.

Таких людей уже не испугать и не удивить. Но даже они не любили

неопределенности. Для них всегда необходимо что-то делать, шевелиться: либо идти вперед, упираясь, стоять насмерть, либо

лезть на стену, либо восстанавливать ее после пролома, либо

капать бесконечные траншеи, либо бросать все и бежать. Но

нужно, нужно что-то делать. А для этого нужен приказ. Приказ дает

ясность, убивает неопределенность. А неопределенность всегда

страшна. Неопределенность разъедает солдата не хуже, чем

безделье. Тут неопределенность вдруг закончилась, появилась

строгая и беспощадная ясность. Все, наконец, стало для него на

свои места. Никаких тебе «или».

И все его метания, его желание найти правильное решение, эта

глупая надежда, что все обойдется без усилий и, смешно сказать, без крови, что ему удастся жить спокойно, как живут другие

господа в своих поместьях, вдруг все это закончилось. Сразу и

бесповоротно. Словно барабан за его спиной сыграл сигнал

«внимание». Дробь прокатилась и смолкла, одно мгновение, послышится другой сигнал: «Атака, средним шагом вперед».

Сейчас заорут сержанты и строй солдат двинется вперед.

И нападение на Брюнхвальда стало этим сигналом, этой

барабанной дробью. И ничего теперь уже ничего нельзя было

изменить.