Раубриттер

Брунхильда видела, как утром одного дня вернулся Сыч, которого

не было несколько дней. Тот был заросший щетиной и грязный, так

господин его не погнал прочь, как обычно, а звал за стол.

Сразу пригласил господ офицеров, и те быстро пришли. И сидели

они за столом, долго шушукались. И Сыч больше других говорил, и

еще на листе бумаги что-то рисовал и показывал всем им.

А когда господа офицеры и Сыч стали расходиться, так господин

сказал им:

— Подготовьтесь, господа, со всей должно тщательностью.

— Не извольте волноваться, кавалер, — за всех ответил самый

старший по возрасту Рене.

— Роха, а ты пришли мне этого увальня, — чуть помедлив, сказал

Волков, — толку от него в стрелках будет не так много, так пусть при

мне состоит.

— Да, кавалер, — сказал Роха.

И господа ротмистры ушли.

Брунхильда уже намеревалась начать тот разговор, о котором

давно думала, да тут пришел молодой верзила с зашитой мордой и

головой. Стал в дверях:

— Господин, звали?

— Максимилиан, — разглядывая здоровяка, произнес Волков, — а ну-

ка, погляди, у нас в ящике есть доспех, что подошел ему бы?

— И глядеть нечего, — с уверенностью сказал Максимилиан, — он

больно велик, даже ваши доспехи ему малы будут, разве что если

сразу на рубаху их надевать. А бригантина ваша ему и на рубаху не

налезет, вернее не застегнется на нем. И стеганки ему не подойдут, а шлем ваш старый налезет только без подшлемника.

Он был прав.

— Увалень, — сказал Волков, — завтра еду в город, поедешь со мной.

Максимилиан, выбери ему самого крепкого мерина.

Брунхильду распирало желание поговорить, а он все молчал и

молчал. Только выводил ее из себя таким пренебрежением к ней.

Она уже думала кричать на него от злости, в волосы ему вцепиться, лишь бы он обратил внимание на нее. Да разве осмелишься, когда

он с таким лицом сидит, что смотреть на него боязно?

Уже когда стало тихо в доме, сестра Тереза уложила детей спать и

Мария тоже угомонилась и больше не гремела на кухне тазами, Брунхильда расчесала волосы, привела себя в порядок и, раздевшись догола, легла на перины сверху. Жарко же. Уж так-то

он не посмеет не обратить на не внимания.

Он пришел, сел на кровать, стал стягивать сапог с больной ноги.

Сопел, останавливался для передышки. Снять сапог сам он мог, но

для него это было дело непростое. Она встала и помогла —

подошла, взялась за сапог. Он вытянул ногу, и она легко стащила

сапог с ноги. Он оглядел ее с ног до головы. Она, как, впрочем, и

всегда, была прекрасна. Положил руку на ее бедро, погладил

живот и спросил:

— Поздно уже, чего не спишь?

А она не отошла и не отстранилась, наконец, получила

возможность заговорить с ним:

— Не спится, как же девице спать перед выданьем?

Волков посадил ее радом с собой. Стал глядеть на нее и гладить по

волосам, по спине.

— Ну, что молчите? — Она заглядывала ему в глаза. — Скажите уж, если не нужна вам.

— Нужна, — сказал он, — такой, как ты, у меня не было никогда.

— Так берите меня сами замуж, — заговорила девушка со страстью, -

а не хотите, так не берете, просто буду при вас жить. Хоть и не любо

мне то, но согласна жить, как сейчас живу.

— Нет, — сказал он спокойно, продолжая гладить ее волосы и глаз от

нее не отрывая, — за графа пойдешь.

— Вижу, что люба вам, — сказала она зло, — а за старика меня отдаете.

Видно, много он вам предложил. Уж хоть сказали бы, сколько за

меня выручили. Ну, скажите? Мне, может, для спеси знать хочется, сколько стою я?

Волков встал и в одном сапоге подошел к сундуку, отпер его, достал из него бумагу, развернул и, подойдя к Брунхильде, протянул его ей:

— Читай, ты ж теперь грамотна.

Она схватила бумагу ручками своими цепкими, кинулась к лампе, села, стала читать. Прочла, подняла голову:

— Поместье? Вам будет?

— Почему мне-то? — Он усмехнулся. — Читай, бестолочь. Видишь, написано, вдовий ценз.

— А что это?

— Это то, что ты получишь по смерти графа. То, что будет тебе и

детям твоим после его смерти.

— Так то не вам?

— Нет, то тебе, и еще две тысячи талеров серебра получишь после

венчания.

— А может, мне всего того и не нужно, — вдруг сказала красавица и

небрежно кинула бумагу на перину.

— Дура, — сказал кавалер беззлобно, — не понимаешь, что ли, до

конца дней будешь с серебра есть. Дети твои будут детьми графа, они будут Маленами, понимаешь? Маленами! Родственниками

герцога! Имение твое в год хороший будет давать тысячу талеров.

Тысячу! Харчевня твоего папаши сколько приносила? Тридцать

шесть талеров в год, сорок?

— Да плевать мне на ваши тысячи. — Сказал Брунхильда

высокомерно. — И на имения тоже. Я с вами быть желаю, а не со

стариком.

— Со мной? — Да, кавалеру польстили ей слова, даже не смотря на ее

дерзкий тон. — Со мной не выйдет. Сразу после твоего венчаний я

начну войну.

— Войну!? — Воскликнула она. — Я так и знала! А то думаю, чего они

шушукаются все время, чего затевают. Значит, войну затеваете. Из-

за дурака этого Брюнхвальда? Да?

— Нет. Не за него. Хотя, и за него можно было бы войну начинать, он

хороший товарищ.

— А за что же, раз не за него?

— За честь и за имя. — Сказал Волков. — Они избили до полусмерти

моего человека. То оскорбление имени моему.

— Значит, отдаете меня графу из-за войны?