Рассказы о пережитом

Наш безрезультатный разговор продолжился до вечера. Так закончился второй день. На третий день с утра задул южный ветер. Его знойное дыхание донесло до нас запахи пробудившейся земли и набухших почек. Лучи солнца протянулись к нам сквозь ржавую решетку и уперлись в стену камеры. Мне очень захотелось посмотреть, что там, на улице. Я осторожно вскарабкался к решетке. Ветер, устремляющийся к синеющим в прозрачной дали горам, ласкал мне лицо. Мне хотелось охватить взглядом всю эту ширь. Видимо, я забылся и высунулся дальше, чем можно было, потому что солдат на вышке выстрелил. Пуля ударилась в угол камеры. Я свалился и зло воскликнул:

— Изверг! Ведь убить мог!

Дед Бойчо подбежал ко мне, чтобы убедиться, что я цел и невредим. Я продолжал ругать караульного. Тогда старый человек зажал мои губы ладонью:

— Ты не прав! Он хороший паренек, просто наполовину знает, что есть зло. Ему сказали: увидишь голову заключенного в окне — стреляй! Вот он и стреляет. Для него заключенный — не человек. А думаешь, он не знает, что такое убийство? Знает, и даже оно глубоко ему противно. Но не знает, что он сам — убийца, поставленный убийцами. Да и как ему понять это, мил человек, если фашисты называют его не убийцей, а солдатом.

Я был слишком подавлен, чтобы отвечать старику. Я молчал до самой прогулки. Старик не пожелал выходить. Я вышел один. Во дворе товарищи сделали мне выговор за то, что я выглядывал из окна. В камеру я возвращался в еще более подавленном настроении, но не успел я войти, как новый выстрел вдребезги разбил тишину. Я вбежал в камеру — дед Бойчо корчился в углу с разорванным ухом. Понятно: неудачная попытка разъяснить солдатику, что к чему. Я принялся перевязывать ему ухо, а он в это время возбужденно рассказывал:

— Все пошло очень хорошо, мил человек! Только вот сплоховал я, сказал три слова, которые не следовало говорить! Как только сказал я эти три слова, солдатик тут же выстрелил.

Он не смог продолжить — вошел надзиратель. Солдат указал камеру, и главный приказал отвести провинившегося в карцер. Старичок взял с собой верхнюю одежонку и пошел отбывать наказание. Тайком от надзирателя я сунул ему в карман свечи — чтобы не сидел впотьмах — и переписанные лекции по историческому материализму — он любил читать.

Жаль мне было старика, особенно по ночам. Я видел его, маленького, сухонького, склонившимся над огоньком свечи. Он казался мне все меньше и меньше, пока совсем не исчезал. И тогда оставались только два колодца глаз, и они все увеличивались. Я погружался в их небесно-голубое добродушие и незаметно засыпал.

Он вернулся через трое суток, едва держась на воробьиных ножках. Проволочные очки поржавели от сырости, но глаза за толстыми стеклами сверкали. «Может, нашел что-нибудь в связи с модусом?» — предположил я и не ошибся. Как только надзиратель вышел, старика словно прорвало:

— То, что ты, мил человек, дал мне почитать — чудо! Что толку ломать голову над модусом, когда такое писание есть на свете! Читал я, читал и озарило меня!

Я не мог догадаться, что озарило старика. Но он не дал мне гадать — снял проволочные очки, поковырял ногтем ржавчину на оправе и начал с самого существенного:

— Вот скажи мне, что можно сделать?.. Это должно попасть в руки каждого гитлеровского солдата!

— Лекции по историческому материализму? — спросил я, не веря своим ушам.

— Именно они, — оживился он. — Прочтут это все солдаты, тогда конец!

Я ничего не понял. Дед Бойчо надел очки, чтобы лучше видеть меня, и без промедления разъяснил все как есть.

— Конец, говорю тебе! Сразу, как только это писание попадет им в головы, они забросят винтовки и война кончится, мил человек!

Я покачал головой:

— Да, но…

Старик сел на соломенный тюфяк.

— Хочешь сказать, что это трудно организовать? Может, ты и прав, шутка сказать — миллионы солдат!

Мне не хотелось лишать его надежды, поэтому я перевел разговор.

— Так война, дед Бойчо, скоро кончится, Красная Армия наступает!

— То, что наступает, это хорошо, пусть наступает, — грустно покачал он головой, — но жертвы, человеческие жертвы? Самое страшное из всех зол — это война. Люди знают это и все равно воюют, потому что и это зло знают лишь наполовину. Да и страх есть. Каждый себе говорит: «Не пойду воевать, покарают смертью!» Но если все забросят свои повестки и будут заниматься своим мирным трудом, что тогда могут им сделать, а? Я однажды сказал это одному, так он обозвал меня ненормальным. Выходит, нормальные те, кто идут убивать друг друга! Дивлюсь я, мил человек, и пока жив, буду дивиться: как это выходит, что самые простые и самые возможные человеческие вещи оказываются самыми сложными и самыми невозможными!

Когда он говорил, его трясла лихорадка. Я потрогал его лоб — огонь. Простудился старик в карцере. К вечеру у него поднялась высокая температура. Всю ночь я не смыкал глаз, а он бредил одно и то же: «Модус нужно найти, модус!» Еле выжил старик. А когда выздоровел, пришло извещение, что его освобождают. Скатал старик свой тонкий тючок, сунул его под мышку, как под воробьиное крылышко, и ушел.