Рассказы о пережитом

Наступила зима. Мы перестали вспоминать о наших зверюшках, как вдруг оказалось, что не все они покинули нас. Самый молчаливый из нас, Панчо, носил в тюрьму сверчков. Он держал их в коробочке, проделав в ней отверстия для воздуха. Сверчки дружно вливались в хор певчих птиц. Подчинившись строгому приказу прокурора, Панчо, как и другие арестанты, отпустил сверчков на волю. Но один из них, видно, выскочил из коробочки и забился в какую-то щель в стене.

Странные чувства пробуждал в нас этот сверчок. Ночи напролет он выводил свои рулады, и промозглая камера словно начинала полниться ароматами сенокоса, раннего лета. Боже мой, как же мы, сгрудившись на нарах, слушали его, как верили в то, что человеческое счастье можно завоевать и что для этого достаточно одного-единственного — нашей готовности к самопожертвованию…

ЧИКА ГРУЯ

Мы называли его чика, что надо понимать как чичо — дядя, дядя Груя. Я всей душой привязался к этому крестьянину, лет шестидесяти с небольшим, с круглым, добродушным, по-крестьянски загорелым лицом. Чика Груя напоминал мне наших крестьян из западных областей страны. Как и они, он носил потертый кожушок без рукавов, лохматую рыжую шапку и царвули. Мне делалось необыкновенно хорошо в его присутствии, которое я ощущал всем своим существом: глазами, ушами, сердцем и даже носом. От него исходил запах теплой земли, трута, двойчатки, снега и опаленного огнем ремня, тамяна и всего того, что с детства стало родным и навсегда запало в душу.

Любил его не только я — все политзаключенные относились к нему, как к отцу. И он по-отцовски заботился о каждом из нас.

Вместе с ним мы провели за тюремными решетками два года и два месяца. И вот пришла пора прощаться: чика Груя отсидел положенный ему срок. Предстоящая разлука печалила меня, а в последний день я ходил совершенно подавленный. Чика Груя тоже томился, но старался не подавать виду: к чему нам, арестантам, лишние переживания. Он как обычно хлопотал по своим делам, а эти хлопоты, конечно же, были связаны с нами. Во дворе, возле единственной водопроводной колонки, он соорудил некое подобие костра и повесил над ним котел, чтобы ополоснуть своих «детей» теплой водой.

Я подошел к нему. Он не заметил — изо всех сил дул на сырые поленья, не желавшие разгораться. Я наклонился, чтобы помочь ему. Он повернул ко мне лицо со слезящимися от дыма глазами:

— Отойди, сынок! Если это костер, то и от одного дуновения займется, а коли нет, то и сто мехов не помогут.

Я отодвинулся, а он, заметив оторванную подметку на моем башмаке, стал шарить в карманах своих суконных брюк. Вытащил какую-то бечевку, приказал:

— Ну-ка, поди сюда! Когда в голове шарики за ролики заходят, здесь я не советчик, а вот когда башмак каши просит — это мы мигом исправим. А коли нет ничего другого — и бечевка сгодится.

Я подставил ногу, и чика Груя занялся моим башмаком. Пальцы его стали ощупывать мою голень. Двигались они с какой-то несвойственной им неловкостью, с какой-то особой нежностью. Я понял, что чика Груя прощается со мной. И он тосковал от близящейся разлуки, видно, его мучала совесть, изводила мысль, что он выйдет на свободу, а мы останемся за решеткой. Чика Груя приладил подметку и снова склонился над костром. Сырые поленья упорно не желали разгораться, а он все дул и дул, пока не кончилось время, отведенное для прогулки, и надзиратели не стали кричать:

— Разойтись по камерам! Живо! Эй, ты, что ты там дымишь? Это тебе тюрьма или что?

Чика Груя выпрямился, захватил поленья, чтобы подсушить их до завтра, и присоединился к остальным заключенным. И поскольку надзиратель продолжал ворчать, чика Груя не сдержался и ответил ему:

— Тюрьма — не тюрьма, а раз здесь живут люди, то это поселение, господин надзиратель. А раз есть поселение, будет и дым!

Я подождал его. Мне хотелось побыть с ним еще немного, ведь завтра его уже не будет среди нас. Он нагнал меня и бросил взгляд на подвязанную подметку. Я повертел ногой, показывая, что подметка не отстает, и положил руку ему на плечо. На меня пахнуло ароматом напоенного солнцем папоротника, затем васильков. И я почувствовал себя маленьким и беспомощным, хотя был силен как бык.

Всю ночь я ворочался без сна, размышляя о чике Груе. В его присутствии хорошие становились еще лучше, озлобленные мягчали душой. Сколько раз он вмешивался в столкновения с надзирателями и водворял мир. Одно его слово, и все становилось на места. На таких людей не лают даже лютые собаки. Сам чика Груя как-то сказал мне:

— Собака, распознавшая в тебе человека, сынок, — это уже не собака!

На следующий день, выйдя во двор, я увидел, что чика Груя развел-таки костер и над котлом вьется легкий парок. Я подошел, встал рядом и протянул руки к огню. Чика Груя, улыбаясь, смотрел на меня. Несчастливая улыбка играла не только на его губах — смеялись его глаза, лицо, морщинки, душа его веселилась. И мне почудилось, что не пламя костра согревает меня, а его улыбка. На душе стало легко, и я стал подтрунивать над ним: