Рассказы

  Грета приготовилась к боли, но взрыва и боли не было, зато было слышно, как по лестнице убегает русский татарин. Грета приоткрыла один глаз - банка, довольно большая, по-прежнему упиралась в ее ботинок. Никаких детонаторов, ниппелей и взрывателей не видно - довольно мирная банка.

  - По-моему, это консервы.

  - Отравленные? - фрау Дермайнляуф осторожно заворочалась за шкафом. - Я не буду это есть! Наверняка, сырая конина.

  В щель приоткрытой двери влетал запах гари, пороха, апрельского дымного и холодного сквозняка. Запах агонии Кенигсберга. Штурм продолжался...

  Штурм продолжался, а война лично для фройляйн Греты закончилась. Девушка спустилась с массивной банкой консервов во двор - там лежали трупы, но, по сути, люди павшие в уличном бою, не так уж отличаются от убитых при бомбежках. Грета побрела в бомбоубежище.

  Еще ночь, день и ночь, бушевала канонада над Кенигсбергом. Утром 10 апреля грохот начал затухать. Еще воевал форт "Дер-Дона", но сборные пункты пленных уже были переполнены, выходили и выползали из щелей, дотов и подвалов, бросившие оружие немцы, уже давал показания капитулировавший командующий гарнизона генерал Ляш, а в зоопарке жалобно ревел семикратно раненый, но чудом выживший бегемот. И остальные уцелевшие горожане ждали, что с ними теперь будет.

  Ничего особо ужасного с ними не случилось. Через два года немцы были выселены в центральную Германию. Уехала фрау Дермайнляуф, умудрившаяся сохранить часть фамильной посуды и даже пару бельевых шкафов. Грета уехала раньше - родители ее погибли еще до войны, в городе ее ничего не держало. В Германии работала на стройке - восстанавливать приходилось много, и, по правде говоря, штукатурить оказалось приятнее, чем дышать резиновым клеем. В Лейпциге Грету нашло письмо от Генриха - и это было истинным счастьем. Еще через год вернулся и он сам - от обмороженных ушей уцелели одни коротенькие хрящики, и очки Генрих теперь носил на шнурочке, но это был он, живой и практически здоровый. Поженились немедля, муж был полон планов: на учебу, работу и строительство семьи.

  Собственно, фрау Грета жива и до сих пор. Случается, рассказывает правнучкам о войне. О приходе русских в рыжих сапогах. Девочки должны помнить. И о тотальном сумасшествии, и о погибших.

  Но кое о чем фрау Грета никому так и не рассказала. О том, как стояла с задранным подолом, о том как ела тушенку, пряную и пересоленную от слез. О лице русского офицера молчала - помня, как он, ужасно некрасивый, широколицый, наверное, действительно татарский казак, отчаянно покраснел. Ему было стыдно за германских женщин. И Грете было стыдно за себя всю жизнь.

  О, конечно, русские не были ангелами. Они приходили в Германию отомстить, придушить нацизм и нацистов. Именно за этим, а не за дебелыми ляжками нордических женщин. Впрочем, сейчас принято помнить то, что хочется молодым, а не то, что рассказывает древняя прабабка. Junges Blut hat Mut - молодость не ведает страха - известная истина. Интернациональная.

  Вот что нам неизвестно, так это судьба старшины Зимина. Поговаривают, что увела Николая военная судьба не в Берлин, а совсем в иную сторону. Так и не доучил немецкий наш старшина, зато занялся иными языками. Видели его на склонах Большого Хингана, а позже в Люйшуне, Осане и еще много где. Что ж, с его "многонародной" физиономией очень даже неудивительный поворот судьбы. Но будем надеяться, ужасов, вроде темной бельевой комнаты на Моцартштрассе, ему на боевом пути больше не попадалось. Тьфу, даже неудобно вспоминать. Лучше бы автор про штурм Королевского замка или про чудесное спасение гиппопотама написал. Про рыжие сапоги и стыд мало кому интересно.

Один год

Памяти красноармейца Ивана Сергеевича Левичева

и лыжных батальонов зимы 41-го.

Снег под лыжами скрипел оглушительно — казалось, с лихвой перекрывает трескотню отдаленной перестрелки. Темная опушка вообще не приближалась, все так же неровно раскачивалась — вот сколько оставалось до леса нетронутой снежной белизны, когда с дороги свернули, столько и осталось. Все так же раскачивалась впереди горбатая спина сержанта Кузнецова; вещмешок ведущего лыжника вроде бы и не ерзал под маскхалатом, подогнан на совесть. Что и не удивительно — опытен сержант, разряд по лыжному кроссу и еще по чему-то спортивному, немаловажному на войне. Впрочем, на коротком привале Иван в очередной раз повозился с собственным вещмешком, перекладывая дополученный боекомплект, и «сидор» перестал досаждать. Больше беспокоило крепление левой лыжи — доделать не успел, вот соскочит в самый нужный момент...

Сержант обернулся — лицо в окаймлении свободного капюшона, прихваченного тесемками-завязками, казалось темным, неразличимым:

— Смени, Левичев, я малость умаялся. Только осторожнее — тут борозды, да и еще всякая дрянь под носок так и лезет.

— Есть осторожнее.