Рассеянная жизнь

Зашла в «Zara» за свежей футболкой и удостоилась комплимента от продавца: «Вы так… необычно одеты». Осмотрела своё платье со сложно скроенным подолом, десяток медных браслетов на руке, тупоносые ботинки, и оправдалась: «Я из Тель-Авива». Отошла и рассмеялась, вспомнив, как объясняла свои странности соученикам на курсах иврита: «Я из Москвы». Теперь всё сошлось и для всего у неё есть объяснение. Она не отсюда и не оттуда, дом её там, где согреется сердце. Возле булочной на Арбате, возле пруда с кувшинками, в садике, где чубушник, у воды.

Бывают народы-переселенцы и народы-кочевники, когда они встречаются в пути, то и не отличишь, и те едут, и эти. Но разница в том, что у переселенцев дом есть, пусть он покинут или они к нему возвращаются, или собираются строить новый. Они в пути временно, даже когда это время растянулось на пару тысяч лет — у евреев был дом и в годы рассеяния.

У кочевников существует только идея дома, а его самого не будет, пусть они и отстроятся где-нибудь, и осядут. Поль любила рассматривать фотографии цыганских хором, это же в чистом виде идея, и живой человек туда неловко вписан. Сидит себе в уголке и не совсем понимает, как этим пользоваться, пусть и всё у него, как у людей. Вещей много, ни одна из них ему не нужна, просто положено для достоверности. Уют не получился, хотя всё вроде собрано для него. Удивляется каждый раз, когда по адресу его находит письмо или посылка — я что, серьёзно тут есть? По-настоящему живёт, пока в путешествии, а если зачем-то застрял на одном месте, ведёт себя странно: готовит всякую быструю дрянь, много врёт на непонятном языке, открывает дверь наружу, помолившись на всякий случай — никогда точно не зная, Тель-Авив там, дождливая Москва, Солнцево в снегах или другая неведомая земля, горящая под ногами. Одет тоже кое-как, потому что ни в чём не уверен, господин он или нищий, приехал или всё ещё в пути, молод или остепенился, жив или сам себе снится, задремав по дороге из одного мира в другой.

…В последний вечер Поль бродила по улицам и слушала голоса. Так странно понимать каждое слово, замечать сценки, за которыми скрываются сюжеты — банальные, но такие ясные. Парень стоит под окном и кричит приятелю: «Слушай, я тут бывшую встретил. Пошли бухать?!» Потом видит Поль и провожает заинтересованным взглядом, а друг сверху комментирует: «Вооот, а я о чём? Полно баб-то. Ой, извините, девушка. Девушек, я говорю… А не хотите познакомиться?»

У метро статная женщина страстно и едко говорит мужчине: «Искренности захотел? Ииииискренности, значит? Да гааавно ты после этого!», а он только гуще заливается краской.

Ветхая, но вполне разумная старушка останавливает Поль посреди улицы, чтобы поговорить о том оттенке синего, который в данный момент показывают на небесах.

Мужчина, по грубому седому затылку судя, под пятьдесят, быстро и крепко целует женщину, не красавицу, но лет на пятнадцать моложе. Куда попало, в щёки, в губы, в глаза, и она только коротко поворачивает голову, чтобы не угодил в нос, — в нос неприятно. И в том, как она напрягает шею и чуть отстраняет лицо, вся история их нелюбви.

Нужно возвращаться туда, где живёт её сердце, но как же быть с голосом города, с ясностью его посланий и этой чёртовой берлинской лазурью в разбеле — вот как это сказать на иврите? И бывает ли вообще в Тель-Авиве такое небо?

В аэропорт приехала за три часа, быстро прошла все формальности и отправилась гулять по магазинам и кафешкам, но ничего не купила, кроме подарочной водки, а потом вдруг нашла безымянный прилавок с едой и в необъяснимом порыве взяла огромный трёхэтажный сэндвич. Уже доедая, поняла, что совершила ошибку, и начала быстро перемещаться в сторону ближайшего туалета. Успела.

Потом, рассматривая побледневшую физиономию в зеркале над раковинами, вспомнила Джефа и развеселилась — вот оно, прощание с родиной. Да, не то что у Огиньского.

И едва подумала, как в голове зазвучали прелестные гордые звуки, имеющие на неё то же влияние, что и полунинская миниатюра «Пальто». На том месте, где клоун просовывает руку в рукав и поправляет на себе шарф, из глаз Поль неизменно изливались неудержимые слёзы какого-то механического характера. Вот и с полонезом то же самое. Но в нём, кроме печали, было такое торжество, что Поль всякий раз немедленно вытирала глаза, выпрямлялась и принималась танцевать. И теперь прямо в туалете нашла на ютюбе ролик и начала гарцевать, как горделивый пони.

И, делая очередную фигуру полонеза (как она его себе представляла), подумала, что камера наблюдения сейчас видит маленькую женщину, которая царственно поворачивает голову, поводит руками и вышагивает, а потом замирает, кланяется и сморкается в туалетное полотенце.

Испугалась, что снимут с рейса и сдадут в психушку, но тут объявили посадку, и Поль улетела без приключений.