Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Косвенным образом об этом свидетельствуют и «Записки» великого князя Николая Михайловича, составленные, напомним, по горячим следам и отражающие первоначальный, наиболее близкий к реальности, рассказ Феликса Юсупова. В них говорится, что после выстрелов Пуришкевича Распутин «повалился на землю уже на дворе… с рычанием пополз к одним из выходных ворот двора. Здесь настиг его Юсупов и каучуковой палкой начал добивать, пока жертва его не испустила духа». В это время подоспели Дмитрий Павлович, Сухотин и Лазоверт, которые незадолго до того «вышли, чтобы распорядиться с мотором для вывоза тела»³³⁵. Можно предположить, что, стремясь пресечь истерический припадок Феликса – обезумевшего от страха, что раненый Распутин сбежит, и вошедшего в киллерский раж, – Дмитрий Павлович демонстративно добил Распутина, выстрелив ему из револьвера прямо в лоб. Прекрасно зная, кто и как сделал этот лобовой выстрел, и стремясь представить себя истинным убийцей «старца», Пуришкевич, вероятно, и пишет о том, что его четвертая пуля, выпущенная из «саважа», попала Распутину, «как кажется, в голову».

Итак, Николай Михайлович, по сути, подтверждает: никаких путешествий с распутинской шубой на Варшавский вокзал не было и все пятеро заговорщиков оставались во дворце на Мойке вплоть до того момента, когда Распутин окончательно перестал подавать признаки жизни.

Если это и вправду так, становится ясным, что абсолютно нелепая на первый взгляд история с несостоявшейся кремацией шубы и бот была выдумана с единственной целью – доказать, что в момент стрельбы по убегающему Распутину великого князя Дмитрия Павловича во дворце на Мойке не было. Понятным становится и навязчивое стремление «идейного монархиста» Пуришкевича внушить читателю мысль о «чистоте рук» великого князя. «Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него (Распутина. – А. К., Д. К.) Царя и Россию, чтобы он пал от моей руки, – патетически заявляет Пуришкевич и тут же проговаривается «по Фрейду»: – Слава Богу, говорю я, слава Богу, что рука великого князя Димитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью, – он был лишь зрителем, и только. Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным, хотя бы и в высоко патриотическом деле», тем более в деле, «связанном с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина». Как нетрудно заметить, Дмитрий Павлович назван в этом отрывке «зрителем» – то есть свидетелем – дворовой стрельбы, хотя, согласно версии того же Пуришкевича, великий князь в тот момент колесил по городу на автомобиле со злополучными шубой и ботами.

После того как со «старцем» было покончено, в истерическое состояние – правда, в отличие от паникерской истерики Феликса, «героико-эйфорическое» – пришел Пуришкевич. Он сообщил двум солдатам (дворовым служащим. – А. К., Д. К.), сидевшим в передней у главного входа во дворец, о том, что вместе с Феликсом Феликсовичем только что убил «Гришку Распутина, врага России и царя», и приказал им оттащить труп от решетки во дворе в дом. После чего отправился на поиски Юсупова.

«Я застал его в ярко освещенной уборной наклонившимся над умывальной чашкой, он держался руками за голову и без конца отплевывался.

– Голубчик! что с вами, успокойтесь, его уже больше нет! Я с ним покончил! Идем со мною, милый, к вам в кабинет.

Испытывавший, очевидно, тошноту, Юсупов посмотрел на меня блуждающим взглядом, но повиновался, и я, обняв его за талию, бережно повел на его половину.

Он шел все время повторяя:

– Феликс, Феликс, Феликс, Феликс…»³³⁶

«В глазах у меня темнело, – сознается Юсупов, – мне казалось, что я сейчас упаду»³³⁷.