Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Я попытался вырваться, но железные тиски держали меня с невероятной силой. Началась кошмарная борьба…

Но я рванулся последним невероятным усилием и освободился. Распутин, хрипя, повалился на спину, держа в руке мой погон, и на какое-то время затих неподвижно, весь скрючившись. Но вот он снова зашевелился. Я бросился наверх, зовя на помощь…»³³¹

Юсупов, вылетевший из подвала с диким воплем: «Пуришкевич, стреляйте, стреляйте, он жив! он убегает!» – представлял собой, по воспоминаниям Пуришкевича, жалкое зрелище: «…на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полусознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей», где у него открылась рвота и он впал в невменяемое состояние³³². Сам Феликс, впрочем, рассказывает о том, что занял боевую позицию на верхней площадке лестницы, «крепко сжимая в руке резиновую палку».

Меж тем «Распутин на четвереньках быстро поднимался из нижнего помещения по ступенькам лестницы, рыча и хрипя, как раненый зверь», открыл дверь во двор – которую Феликс ошибочно считал запертой, – и исчез за ней в темноте.

Последние чувства, которые успел испытать смертельно раненный Григорий, более всего напоминают не столько ужас перед надвигающейся гибелью, сколько гневное изумление и душераздирающую обиду. «Феликс, Феликс, все скажу царице!» – по-детски беспомощно бормотал он, пытаясь добежать до единственной оставшейся незапертой калитки.

«Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. …Промах. Распутин поддал ходу; я выстрелил вторично на бегу – и… опять промахнулся. … Стрелок, более чем приличный, практиковавшийся в тире на Семеновском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, – пишет о себе сам Пуришкевич, – я оказался… неспособным уложить человека в 20-ти шагах.

Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтобы заставить себя сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательно прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал, с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и как будто желая ползти вперед…»

Как нетрудно подсчитать, согласно сообщению самого Пуришкевича, он произвел по Распутину всего четыре выстрела, из которых цели достигли последние два.

Великий князь Александр Михайлович, общавшийся с Феликсом и Дмитрием Павловичем после совершенного ими преступления, также подтверждает, что две последние пули, поразившие Распутина, принадлежат Пуришкевичу: «Оба „национальных героя“ (Дмитрий Павлович и Юсупов. – А. К., Д. К.) признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний, смертельный выстрел»³³³.

Данные судебно-медицинской экспертизы, однако, ставят рассказ Пуришкевича под серьезное сомнение. Последний (судя по всему, контрольный) выстрел – в лоб – был сделан спереди, а не сзади, откуда стрелял по убегающей жертве «более чем приличный», согласно его уверениям, стрелок Пуришкевич.

Таким образом, если принять во внимание, что Пуришкевич излагает как минимум частично выдуманную историю своей стрельбы по убегающему «старцу», а также то, что Юсупов в момент, когда шла охота на Распутина во дворе, пребывал в туалетной комнате в предобморочном состоянии, то напрашивается очевидный вывод: в лоб (а возможно, и в спину) Распутину стрелял кто-то третий. Судя по всему, это был великий князь Дмитрий Павлович (Юсупов проговаривается, что после совершения выстрела в подвале вернул револьвер Дмитрию³³⁴, так что великий князь в момент стрельбы во дворе был уже вооружен).