Путь домой

Сын мельника с глазами серыми, как воды Лох Лейна, пришёлся ей по вкусу. Я вколол ему одну каплю крови О’Донахью, чтобы замедлить приближение смерти. Молодой глупец решил, что в восстаниях, сотрясающих Ирландию, есть что-то романтичное, героическое даже. Не учёл – в борьбе за свободу жизнь маленького человека сгорает быстрее сухого дерева. Свобода любит человеческие жертвоприношения. А Мерроу – юношей с горящим взглядом. Она выпьет из него эту глупость вместе с остаткам жизни и вольёт в жилы воды Лох Лейна.

–Куда идёшь, – русалка изогнула хвост, повела плечом. Ночь была звёздной, сын мельника раскачивался на волнах бледной тенью, чешуйки русалочьего хвоста сверкали искрами, – останься с нами, здесь тихо, спокойно, ты обретёшь то, что так долго ищешь. Дом, Тинне, дом.

– Не пой бессмысленных песен. Ты одна из тех, кому известно другое моё имя. Разве это дом? Мне плавать призраком в Лох Лейне, да заманивать обманутых девушек, отягощённых приплодом?

– Ты его не найдёшь, – отрезала Мерроу. Сморщила нос, показала разрывы жабр. Рыба и есть рыба.

– Подскажи, если что знаешь?

– Иди на Скеллиг. Между большими и малым во льду забытья быть может он выйдет навстречу.

– Не поблагодаришь? – кивнул я на безразличного ко всему юнца.

– Ты забрал лорд, взамен подсунул мельника, – фыркнула русалка, – Иди, пока доплаты не потребовала!

– Есть и другой подарок, любезная Мерроу, – вспомнил я, – Я обещал этой девушке свободу выбирать любовь.

Я достал из кармана крохотный огонёк. Душа Ниссы каплей упала в Лох Лейн.

– Пусть будет твоей дочерью, Мерроу, считай родила от милорда. Рыжая, гляди, телом как водой меня обволокла, сердце огненное. Сгодится?

Мерроу обдала трепещущую Ниссу сотней брызг. К девушке вернулась плоть, мерцающая, зеленоватая.

– Значит дочь, – улыбнулась Мерроу.

Скеллиг. Идти к Скеллиг к началу лета… А ведь нужна ещё кровь. Значит, придётся делать крюк, значит, придётся распрощаться с золотым, чтобы попасть на Скеллиг до первого дня лета. Я постучал пальцем по мятой карте.

– Неси к перевалу, коняга.

С моей ненавистью к Килларни могла сравниться только любовь к перевалу Молс Гэл. Здесь воздух пах вересковым мёдом, кровью и потом далеких, древних битв, когда землю делили не чванливые люди, но светозарные боги. Молс Гэл, где камни, испещренные письменами, помнят огам и чтят узоры слов, покрывая их защитой трав и лишайников. Молс Гэл, где никто бы не назвал меня Тинне, но звали бы истинным именем. Где я был охотником за зверем и птицей, за смертным и бессмертным. Колыбель моя, сколько я вспоминал тебя в изгнании!

Едва мудрая Катхейл шагнула через границу перевала, я спрыгнул с седла, отвязал сумки. Не подобало ходить по кудрявой траве в людской одежде, мять обувью. Босые ступни пусть чувствуют влажное тепло земли, ветер рвёт волосы. Отрастайте, кудри, до плеч, до лопаток! В былые времена сплетал я длинные косы.

Я облачился в льняную тунику, затянул потуже пояс, подвесил кинжал и кожаный мешок с иглами. Расправил зелёный плащ, застегнул серебряную брошь. Время нещадно старило и молодило меня, каждый раз награждая изъяном: бельмом в глазу, шрамом под горлом, глубокими морщинами на лбу, хромотой на левую ногу. Но красной вышивки туники, цвета плаща и блеска самоцветов на венце не трогало. Единственное, что осталось от меня настоящего – одежда. Я берёг её пуще жизни.

Я расправил плечи, развел руки и крикнул, что было сил:

– Эй, Хранители Молс Гэла, я пришёл! Вернулся туда, где всё началось! Не пустой, с даром.

Катхейл так и затанцевала, разумная лошадка. Жаль мне тебя, пугливая, не покривлю душой.

– Дозволения прошу пройти по перевалу! – разнеслось над вересковым простором.

Эх, Катхейл, прости и прощай!

Земля Молс Гэла пила горячую кровь залпом, ни следа не оставляла. Бедняжка Катхейл упала, завалилась набок, я еле успел отпрыгнуть.

Они завизжали, завыли, налетели вихрем. Клыки рвали плоть. Я закрыл чёрный глаз, смотрел только бельмом. Кун Аннун, гончие Габриэля, дьявольские псы. Изменчива вера в богов, но не в псов, предвестников смерти. Чёрные псы, как горят ваши глаза! Угли костров, звёзды ночи, болотные огни.

Они лаяли на разные голоса. Вблизи слышался лай маленьких собак, издали доносился глубокий, раскатистый. Дикий вой оглашал перевал. Я помнил поджарые тела, повадки, голод. Катхейл исчезала в десятках пастей. Я приблизился, погладил самого большого. Вожак угрожающе зарычал, прыгнул, повалил, клыки щелкнули у лица.

– Фергус, ну и несёт от тебя, дружище!

Шершавый язык оцарапал щеку. Признал. Завилял всем телом, хвостом забил по худым бокам. Остальные замерли, вывалили языки.

– Ешьте подношение, всё по правилам. Что было моим, стало вашим. А ты Фергус, веди к деду! Посмотрим, признает ли он?