Путь домой

– Мать нашла мне мужа, – утомленная, Нисса прижалась к моей груди, – он похоронил уже троих жён. Из тех, кто любит с кулаками.

– Разбил жене голову и купил пластырь на рану? – понял я.

– Последнюю хоронили в закрытом гробу, так он её, – Нисса зевнула.

– Почему же младшую вперёд старшей гонят из дому?

– Ты видел Дару? – и снова выпучила милые глаза, – Скорее его похоронят с такой женой. Он ведь не дурак. А моя родня всех умнее. Брендон – проповедник, человек божий, – она передразнила материнскую привычку трясти головой, – за ним, что у Христа за пазухой. Вот он и меня за пазуху христову заткнет. А знаешь, чего хочу я?

– Чего? – спросил я, утыкаясь в глубокую ложбинку ключицы. Нисса, Нисса – мёд и молоко.

– Хочу в леса, хочу в горы. Говорят, там ещё бродит волшебный народец. Я бы упросилась с ними. Чем я не фейри?

Всем ты фейри, человеческая дочь. Жара в тебе, не меньше чем в возлюбленной моей Леаннон, волосы рыжие как у Пака, глаза лукавые.

– Сними очки, Тинне, – попросила она, – Какие странные у тебя глаза. Один чёрный, другой…

Сбежать ей не удалось.

– Можешь вылезать, тётушка Жаба, – сказал я громко, скатившись с мокрых от крови простыней, – я голый и уставший, игла далеко.

– Ты убил её, зачем? – жаба выпрыгнула из-под занавески. Тяжело шлепнулась на пол.

– За смерть фейри я беру плату. Око за око.

– Она красивая, – жаба оттолкнулась задними лапками и вскочила на кровать.

– Не то, что ты, тётушка Жаба. Судьба жестока.

– Меня зовут Бронаг1, – заквакала она обиженно.

– Мать родила себе горе? Так кто же твой отец?

– Человек. Или кабан. Я не разобралась. Мать говорила, он долго жил с ней, но захотел настоящей любви и в итоге обратился в огненный шар и угас в водах Торка. Осталась я, материнская скорбная ноша.

– Ох, тётушка Жаба, жаль тебя.

– Она красивая… – Бронаг подобралась ближе к девушке.

– А знаешь что, Жаба-Бронаг, запрыгивай в её тело. Живи и радуйся, жирей и богатей. «Сон под холмом» переживет и голод, и огонь свободы, и век великих войн. Да и хозяйка не будет голосить с утра.

– Мне быть человеком?

– Быть любимой дочерью заботливой матушки. Той, кому твоя красота не кость в горле, кто не заставит тебя быть тётушкой Жабой.

– Ты не помнишь меня, Тинне? – жаба подпрыгнула ближе, прижалась мокрым тельцем. Она пахла водопадом, пахла Ланнон-Ши, – Мать принесла меня к Торку в вашу последнюю ночь, принесла в человечьем обличии. Ты сказал, что прекрасней девы не видывал. Мать сломала мне ноги, чтобы я не вышла ростом. Вытянула мне зубы, чтобы я не могла скрыть их, как положено Ланнон-Ши. Выколола глаза, а после вставила обратно, оттого они красны.

– Мне жаль, Бронаг, – повторил я. И сам поверил в правдивость слов.

– Я стану красивой?

– Имя какое у неё: Нисса. Такой выбор – единственный. И правильный. Живи и здравствуй, тётушка Жаба, на твоё бессмертие хватит красавиц.

Бронаг забралась в тепло человеческого тела, поймала ускользающую жизнь. Рана на груди затянулась, Нисса распахнула глаза.

– Нам тесно здесь вдвоём, забирай душу! – провозгласила новая Нисса.

Душа грела ладонь, маленьким огоньком. Ты точно фейри, человеческая дочь. Рвёшься на свободу даже сейчас, обжигаешь, требуешь. Сдаётся мне, сумею исполнить твою мечту.

Лошадь дрожала как овечий хвост, чуяла то, что не могли учуять люди. Я ощущал страх, исходивший от неё. Кобыла водила ушами, опускала каурую морду, я трепал её по холке, она ещё больше обмирала, но к замку всё же несла. Я решил назвать лошадку Катхейл, пугливая. Хотя следовало дать ей имя Киалмхар, мудрая, потому что знала, кого бояться. Очки я оставил в Килларни. Подарил Жабе-Бронаг, чтобы не забывала меня. Душа рыжей Ниссы сжалась в нагрудном кармане. Не лучший способ хранить души.

Взгляд впитывал зелень пологих холмов, наслаждался дымкой тумана над седыми озёрами, изучал разбросанные кости камней. Чем дальше Катхейл уносила от Килларни, тем легче дышалось. В Килларни меня душили обиды. Слишком долго я пробыл в сонной деревне в обличии старика. Тинне О’Салливана хозяйка гостинцы припомнила как старого глупца. Ни один из детей, кидавших мне вослед камни, обмазывающих собачим дерьмом покосившуюся калитку и подсовывающих под порог гвозди, не помнил Тинне О’Салливана молодым врачевателем, изгнавшим чуму из Килларни. Они видели только горб и морщины, глубже чем русло Торка. Во мне обновлённом разглядели лишь возможного родственника того старика. То ли дело озёра замка Росс. Его обитатели помнят Тинне-воина, искавшего смерть в битвах и чудом избегавшего встречи с костлявой. Тинне-вечно хмельного. Тинне- не пропустившего ни одной юбки. Под замком Росс добавлю я к золотой и алой крови чёрную.

– Где ты, где ты, старый друг,

Слышишь в сердце смерти стук,

Видишь ли ты за дождём

Гостя в саване златом?

Где ты, где ты, старый друг?

Не уйдёшь из цепких рук,

Я на чёрном жеребце,

По мосту скачу уже.

Где ты, где ты, старый друг?

Круг замкнулся, жизни круг.

Песни мне не удавались. Но кто сказал, что нельзя горланить, коли песня из сердца рвется, а на мили вокруг нет ушей, что обвинят меня в бесталанности?