Путь Долгоруковых

Темная приземистая изба об одном окошке, стол, лавка да скамейка, на печи кряхтит старуха, укрывшись одеялом. Стукнула сзади дверь – солдат втащил сундучок с немудреными пожитками и уселся сверху. Екатерина гневно сверкнула на него глазами:

– Выйди вон!

– Это еще с чего? Там студено.

Вот как. В первый раз кто-то не подчинился ее приказу. Борясь с собой, сказала тихим, но твердым голосом:

– Мне переодеться нужно.

Солдат посопел, но нехотя согласился:

– Ладно, ужо маленько в сенях обожду.

Едва дождавшись, когда за ним закроется дверь, Екатерина стала поспешно сбрасывать с себя одежду, мелко дрожа и задыхаясь от холода: печка была чуть теплой, углы избы промерзли. Так и есть: на вороте платья, по швам рубахи кишели мелкие белые твари. Она гадливо оттолкнула рубаху ногой, стуча зубами, достала из сундука другую. Шелковое платье ей взять не разрешили, а в шелке бы вши не завелись! Вот они, ночевки по избам под крылом у офицера! Что же теперь делать?

За дверью потопал ногами солдат, приоткрыл ее, впустив облачко белого морозного пара:

– Скоро, что ли?

Ахнув, Екатерина натянула через голову рясу, застегнула под подбородком апостольник. Солдат вошел, глянул на валявшееся платье, нагнулся посмотреть поближе.

– Да, бабонька, это нам знакомо. На огне бы прожарить хорошо. Ну да ладно, пока и так.

Расстелил рубаху на скамейке, отстегнул саблю в деревянных ножнах и с силой провел ее ребром по швам, давя вшей. Екатерина брезгливо отвернулась, а он вынес ее одежду в сени, держа на вытянутых руках: пусть-ка повисит на морозе, пока вши да гниды с голоду передохнут.

Так началась ее монастырская жизнь.

Старуха-монахиня почти не покидала печи, спускаясь с нее, лишь чтобы справить нужду в ведро. На ночь скамейку подвигали к лавке, покрывали цигейкой, и Екатерина ложилась на эту кровать, солдат же укладывался у дверей. Если б не он, трудно сказать, как бы они выжили в ту зиму: он колол дрова, топил печь, носил воду из колодца, порой даже делился пшенной кашей, которую сам себе варил, ведь ему выдали провианту на три месяца – муки, соли, круп. Зато он любил поговорить, и Екатерине приходилось выслушивать его обстоятельные рассказы о прошлой жизни, о службе, о том, как ходили собирать ясак с должников, как остяки едят сырое оленье мясо и пьют горячую кровь… Монахиням мяса не полагалось, кормились они милостыней. Екатерине в город выходить было запрещено, да ее это и устраивало: не хватало еще ей, княжне Долгоруковой, Христовым именем побираться под окнами! Уж лучше смерть. А смерть, казалось, ходила близко: Екатерина сильно исхудала, у нее стали лезть волосы, шататься зубы; днем она сидела у окошка, прислонившись спиной к бревенчатой стене и прикрыв голубоватые веки, сил хватало только дойти до нужника, да и то при переходе из теплой избы в холодные сени кружилась голова, а на крыльце ей неизменно требовалось постоять немного, уцепившись за столбик и унимая дрожь в ногах.

По воскресеньям и праздникам в монастырь приходили сердобольные мирянки и приносили что-нибудь из еды: вареные или печеные яйца, шаньги, крынку молока. Солдат и тут услужил: попросил их принести капустки квашеной, толченой дубовой коры для отваров, а то «бабонька» его совсем обеззубеет. Ему было не велено говорить, кто она такова, но шила в мешке не утаишь: от вдов, живших в монастыре, женщины узнали, что новая инокиня – бывшая государева невеста. Что же это делается! Христиане мы али басурмане? Столько боярышня горя на себя приняла, а гляньте, как живет теперь: сидит под замком, голодает, лицом почернела, кожа да кости!

Весной, как пригрело солнышко, солдат начал выводить ее на крыльцо, и Екатерина стояла там, подставляя лицо теплым ласковым лучам. Богомолки приносили с огородов зеленый лук и кислый щавель, позже пошли ягоды. Кожа перестала шелушиться, Екатерина теперь раз-два в неделю выстаивала службу в церкви – на большее сил не хватало, опухали ноги. Возвращаясь обратно в келью под конвоем солдата, она иногда видела людей, подходивших к ограде монастыря. Они издалека ей кланялись, и тогда она останавливалась и благословляла их.

В начале лета в Томск приехал сибирский губернатор Бутурлин, до которого дошли слухи о роптании в народе. Вот ведь должность проклятая: всем угоди, за всеми уследи, и никогда не знаешь, кто тебе яму выкопает, а кто в нее столкнет. Доносы шлют все, кому не лень; Плещеева, при котором он ранее вице-губернатором был, иркутский вице-губернатор подсидел. А там, наверху, указы пекут, как блины. То спрячь девку подальше, чтоб и слуху о ней не было, а потом другой стих найдет – прикажут отыскать и представить, а ежели, не ровен час, померла, ты ж и виноват окажешься! А он уж седьмой десяток разменял и прошение в Петербург отправил, чтоб уволили его от должности за слабостью здоровья…