Путь Долгоруковых

Александр сел и стал смотреть, как она, подоткнув подол и согнувшись пополам, широкими уверенными движениями возит тряпкой по полу, от чего груди под рубахой мотаются из стороны в сторону. Девке было уже лет двадцать пять, у нее был широкий зад и крепкие стройные икры. Юноша не мог оторвать от них взгляда и чувствовал, как оживает и твердеет его естество. Он хотел было прогнать ее, но не смог, и тут девка разогнулась, бросила тряпку и повернулась к нему, вытирая руки о передник. Когда она подошла совсем близко, от нее шибануло резким запахом пота, который, однако, не убил, а усилил желание. Все произошло без слов, она направляла его спокойно и уверенно, а потом, когда он, задыхаясь, опустошенно повалился набок, вывернулась, одернула подол, улыбнулась, забрала ведро и ушла.

Перед обедом вернулись с кладбища Иван с Натальей и Мишуткой: ходили проведать могилку младенца Бориса, который умер ровно год назад. Земля просела, крест покосился, надо бы поправить… Заодно постояли и над свежей еще могилой Алексея Григорьевича. Три с половиной года прожил на земле Сибирской и ушел в нее…

Сели за стол все вместе, только Аннушке опять нездоровилось, и она осталась у себя. Александр выглядел смущенным и густо покраснел, когда Наталья задала ему совсем простой вопрос.

– Что, прошла голова-то? – подмигнул ему Алексей. – Не болит?

– Не болит, – буркнул он.

Екатерина презрительно скривила губы: о, эти мужчины…

В июне вдруг пришло тепло, ветки опушились зеленью, и вчерашние почки, развернувшись клейкими листиками, застыдились своей наготы. Зато бесстыжие барашки на ивовых кустах развязно раскинулись, приглашая стряхнуть с себя желтую пыльцу. Над болотами белесой шапкой повисли испарения – и тучи гнуса; во дворах и у шалашей пастухов закурились дымки, отгоняя кровососов. В ясную погоду окоем застилало марево, и казалось, что за ближними лесами парят в воздухе другие, дальние, а между ними протекают реки. Вечерами остывшая сырость загоняла в дом, а там нудно, душно… Ночной воздух тяжел от снов, клубящихся в темноте, натыкаясь на хрип, кашель, бормотание…

…Иван идет по дворцу из одних покоев в другие, и нигде ни души, а потолки становятся все ниже. Темно, свечи не горят, только откуда-то сеется мутный свет. Теперь он лежит на кровати, накрывшись душной периной, и слышит, как открывается дверь, шаги приближаются, кто-то остановился возле кровати, ждет, а потом откидывает перину – и прямо перед ним коричневое, распухшее лицо Петра сплошь в оспенных пузырьках.

Дернувшись, Иван проснулся от острого страха, пронзившего грудь; в сердце словно кол вогнали, сна ни в одном глазу, рубаха на груди намокла от пота. Рядом спит Наташа – ровно, спокойно. За окном сереет рассвет. Полежав еще немного, он встал, стараясь не разбудить жену, и потихоньку оделся.

В церкви был приятный полумрак; потрескивали свечи; строго взирала с иконы Богородица, склонившись головой к Младенцу Иисусу. Поклонившись образам и прочитав молитвы, Иван подошел к отцу Илье и сказал, что хочет исповедаться.

Они встали у аналоя, отец Илья прочитал покаянную молитву, а Иван – «исповедаю тебе, Отче, как Господу, Творцу неба и земли, все тайное сердца моего».

– Грешен я, батюшка, – сдавленным голосом выговорил Иван, – и каюсь в грехе лжи, лукавства и обмана.

Он помолчал, не зная, какими словами снять камень, лежащий на душе. Может, просто рассказать о том, как было дело?…

– Моей руки письмо худо, кто бы получше написал? – спросил Василий Лукич, оглядываясь вокруг себя.

– Давай я, брат, – сказал Сергей Григорьевич и занял его место за столом. Положил перед собой лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и вопросительно поднял глаза.

– Пиши: «Тестамент», – велел ему Алексей Григорьевич. – Составлено 18 генваря 1730 года в Москве, в Лефортовском дворце, в присутствии…

Дверь открылась, и вошли Василий и Михаил Владимировичи. Вид у них был встревоженный и удрученный; когда Григорьевичи срочно вызвали их из Всехсвятского, они даже представить себе не могли, что все настолько серьезно. В Лефортовский дворец к императору их не пустили, и они сразу направились на другой берег реки, в Головинский дворец.

– Что это тут у вас, вроде конжурация? – нахмурившись, спросил Василий Владимирович.