Путь Долгоруковых

Иван вскочил, открыл один из сундуков и, порывшись в нем, извлек большой сверток, обернутый бархатной материей. Наташа подошла, попросила в последний разок взглянуть. Она-то эти книги видела уже не раз, но уж очень ей нравилось их рассматривать, особенно одну – рукописную, о коронации Петра Второго, в начале которой была изображена персона самого Петра, сидящая на престоле, а пред ним коленопреклоненная дева в русском платье – Россия. Уж так-то хорошо нарисованы оба, и с государем в лице сходство изрядное. Была еще печатная книга – о бракосочетании Петра и Екатерины, изданная в Киеве, а сверх того два патента Ивановы, подписанные рукой государя, – гофмейстерский и обер-камергерский, – и манифест о кончине императора и воцарении Анны – еще до принятия ею самодержавства…

Николай как в воду глядел: не прошло и недели, как явился присланный из Петербурга сержант Рагозин с описью, сделанной еще Никитой Любовниковым, и с приказом все золотые, серебряные и алмазные вещи отобрать. Только обручальные кольца разрешил оставить да не посмел забрать из храма золото-серебряный покров с девятью яхонтами и восемью алмазами, пожертвованный Долгоруковыми для образа Пресвятой Богородицы Одигитрии. Пристал к Екатерине, чтобы вернула подаренный ей женихом портрет, но та отвечала, что портрет утрачен: он был написан на бумажке и вставлен под стекло в перстень, который она носила на руке, не снимая, но стекло разбилось… Рагозин опросил церковный причт, составил подробный репорт, а Петрову наказал усилить караул и ссыльных больше из острога ни к кому не выпускать. Набил привезенный с собой ларец драгоценностями и уехал.

Укатили сани, закурился за ними снежный след – и осталось все по-прежнему. Рагозин хоть и с сенатским предписанием, и гвардеец, а все же только сержант, сегодня здесь, а завтра нет его, так что майор Петров сам решит, как ему службу исполнять пристало без таких указчиков.

Глава 2

Говорят, что бабе праздник – хуже казни, только Дуня праздники любила, особенно весенние. В Чистый четверг мыли полы, наводили чистоту, пекли куличи, готовили пасху, красили яйца, а Дуня еще и навертела ярких цветов из лоскутков, чтобы украсить ими стол и иконы. В Великую субботу с утра от печи не отходили: жарили, парили; свекор зарезал поросенка. Дуне приходилось вертеться веретеном, чтобы и то спроворить, и это, да еще за сыночком доглядеть, покормить его. Глаз да глаз за ним нужен: ножками пока не ходит, но везде ползает; вот и смотри, чтобы не зашибли его ненароком или сам чего-нибудь на себя не опрокинул. Дед Захарий спустится с печки с ним поиграть, но быстро устанет: тяжело ему, совсем хворый стал. Зато как рад, что дожил правнука понянчить, – улыбается во весь беззубый рот. А у Ванечки уж четыре зубика прорезались, два сверху и два снизу, бывает, так мать за сосок прихватит, что ой-ой-ой, вот Дуня его постепенно и отучает от груди, кормит только утром и вечером, а днем дает рожок с тюрей.

Ванечка, Иван Ермолаич, утешеньице ее! За то, что родился он здоровеньким и что сама Дуня жива осталась, тоже деду Захарию спасибо. Когда она уж на сносях была, он запретил сыну сноху в поле брать, а дома помогал ей, чем мог. Не позволял тяжелое поднимать, сам дрова колол, за водой ходил – по полведра, да принесет. Он и баню протопил, как пришла пора, а уж повитуха была наготове. В бане Дуня и родила – через неделю после Петрова дня.

Ермолай к ребенку был равнодушен, злился только, что по ночам плачет и спать не дает. И еще ему было досадно, что нельзя ему пока с Дуней жить как с женой. А зачем тогда женился? Начал даже к солдаткам захаживать. Только свекор ему внушение сделал, чтобы впредь неповадно было. Когда стало ясно, что ребеночек крепенький, выживет, Дуня почувствовала перемену в отношении к себе: Макар Захарыч велел жене, чтобы по утрам Дуню не будила до свету, ей дитя надо вскармливать, пусть лучше Грушу гоняет – дочку старшую. А младшую в осенний мясоед таки выдали замуж.

Почти все Дунины мысли теперь о нем – о Ванечке. На работу надо идти – с собой его берет, по дому хлопочет – нет-нет да и подойдет к зыбке на него взглянуть, даже если спит, не плачет. Вот только в церковь его пока с собой не возьмешь к заутрене, придется дома оставить; дед Захарий обещал приглядеть. А в церковь не пойти нельзя, да и любила Дуня пасхальную службу, колокольный благовест о полуночи, крестный ход с хоругвями, жаркий и веселый свет множества свечей, радостное пение и особенно тот момент, когда поют: «Друг друга обнимем, братие! И ненавидящим нас простим вся Воскресением»; при этих словах у нее на глазах выступали слезы умиления. Христосоваться, правда, предпочитала с родными и знакомыми, а с чужими ей было как-то стыдно и неприятно.