Путь Долгоруковых

Было уже совсем светло; село оказалось большим, шли они долго; Прохор думал лишь о том, видны ли бурые пятна на левом рукаве и на спине, и за весь путь так и не решил, как назовется и чем оправдается. Сзади постепенно пристроилась свита, к дому старосты явились густой толпой – почитай, вот тебе и мирской сход. Староста вышел на крыльцо, выслушал рассказ мужика, изловившего Прохора, подумал, поглаживая бороду, пока остальные галдели на дворе, высказывая свои предложения, потом откашлялся и поднял голову.

– Ну вот что, – начал он, и гвалт почти тотчас смолк. – Раз уж к селу нашему прибился, пущай обчеству послужит. По осени вместо Семена Кобылина в рекруты сдадим.

Эти слова были встречены возгласами одобрения.

– Ну, Кондратьич, ну, голова! – восхищенно говорили мужики. – И верно, сдать его в рекруты! А допрежь того пущай у Петра и живет. Ты гляди, Петр Фомич, не упусти его! Перед обчеством отвечаешь!

Прохору сказать ничего не дали, да он и был этому рад: после пережитого вчера голова плохо соображала, а тут хоть передышка, есть время обдумать все путем. Перемелется – мука будет.

Той же дорогой вернулись назад; самые любопытные проводили их до двора. Хозяин велел бабам пленника накормить; ел он за общим столом, но из отдельной миски. Бабы жались от него в сторону, взглядывали испуганно; жена хозяина попросила одних их с разбойником не оставлять – знамо ли дело! Прохор сам оробел и больше отмалчивался; выпросил себе только какую-никакую одежу поплоше, домотканого холста, чтобы свою помыть да до часу отложить. Рекрут ведь должен быть представлен в своей рубахе, штанах, кафтане, шапке и сапогах, если истреплются – обществу придется ему новые справить. Одежу свою бабам мыть не позволил, сам пошел на реку под конвоем из хозяйских сыновей. Не туда, где бабы обычно полоскали белье с мостков, а на песчаную отмель, где купались. Зашел по колено, мял заскорузлый кафтан в воде, тер рубаху песком – все равно кое-где рыжеватые разводы остались, ну да ладно.

Семен Кобылин, которому выпал жребий идти в рекруты, месяц назад утонул. Кроме него, в солдаты определили еще одного бобыля. Не случись такой оказии с Прохором, пришлось бы отнимать у кого-то сына или нанимать человека со стороны и платить ему в складчину двадцать пять рублей, иначе повисла бы на селе недоимка, поэтому стерегли своего разбойничка в шесть глаз. Но дело это оказалось непростым. К крестьянской работе Прохор был не приучен, ни косить, ни пахать не умел. А тут как раз подоспела жаркая страдная пора, а потом озимая пахота да сев. В поле его с собой брать – лишняя морока; больше бабам пособлял, да и те над ним смеялись. Видя, какой он смирный, понемногу осмелели, уже не боялись, что зарежет. Зато он выходил охромевшую хозяйскую лошадь, прикладывая к воспаленному копыту холодную глину. Крестьянину без лошади погибель, а Прохор и от запала умел лечить, и от надрыва, собирая белую травку, растущую у корней вербы. А уж когда спас молодую кобылу, укушенную гадюкой, отсосав яд из ранки, смеяться и вовсе перестали. Однако глаз с него по-прежнему не спускали, даже если в отхожее место надо ему пойти – возле караулили. Прохор молотил с мужиками хлеб, ездил с ними на мельницу…

В новую неволю Прохор идти не собирался. Пусть сдают его в рекруты, ему лишь бы в город попасть, а там уж он вывернется. Как – он еще не знал, но верил почему-то, что сможет начать там новую жизнь по своему хотению. Теперь уж он стреляный воробей, его на мякине не проведешь.

Крестьяне доставили его в Муром в целости и сохранности, добавив от себя тулуп, рукавицы, харчи про запас и три рубля тридцать пять копеек в оплату за мундир, получили в том отпись и отбыли восвояси. После осмотра – не стар ли, не болен ли, нет ли каких изъянов, подходящего ли росту, – рекрутам накололи на левой руке крест, натерев его порохом. Рука покраснела и распухла, болела сильно; Прохор обмотал ее тряпицей и держал перед собой в правой горсти, точно дитя нянчил. До отбытия в полк поместили всех в большом пустом амбаре в гостином дворе, где спать приходилось прямо на полу, подстелив под себя солому. Вот оттуда Прохор и сбежал на следующее утро через дыру в крыше, уложив солому валиком и накрыв его тулупом, будто спит человек.