Путь Долгоруковых

Хозяйство жениха и вправду оказалось большим, а изба – просторной. На крыльце молодых встречали с караваем свекор и свекровь. Пировать в избу пошли только родные да званые соседи, прочим, явившимся с поздравлениями, вынесли угощение во двор. За длинным столом сидели тесно, ели много, смачно, угощаясь брагой и хлебным вином. Дуня впервые увидела всю свою новую семью: оказалось, что у мужа ее были две сестры-невесты и младший брат, сверстник Степки, а еще дед, ради праздника сползший с печи. Дед был сухоньким мозглявым старичком с сизой бороденкой и редкими седыми волосами на голове, сквозь которые просвечивала розовая плешь; видно, Ермолай пошел в него. По тому, как обращалась с дедом суровая Дуняшина свекровь, видно было, что в доме его не почитали и лишь терпели по долгу сыновнему, но он на то не обижался, а по лучикам глубоких морщин в уголках поблекших глаз было видно, что он веселый человек. Увидав Дуняшу, он всплеснул руками и прошамкал беззубым ртом:

– Эк, внук-то мой каку кралю отхватил! Из-под ручки посмотреть!

И Дуня впервые за весь день улыбнулась, показав ямочки на круглых щеках.

Сестры Ермолая пошли в мать: такие же высокие, плечистые, что твой мужик, спина широкая, спереди под рубахой колышутся груди, как дыни. Дуня рядом с ними выглядела недокормышем, даже странно делалось при мысли, что они – девки, а она уже почти что баба, мужняя жена. Но у старшей на правом глазу было бельмо, ей, видать, всю жизнь хлеб родительский есть да у брата просить, младшей же родители, верно, подыскивали женишка побогаче, отвечая сватам, что девка еще молода – не малина, не осыплется.

Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен пирогами, курниками, горшками с кашей и лапшой, молодым же дали на двоих один кусок пирога и одну чарку. Дуняшины волосы заплели в две косы, перевив их калачом: прощай, девичество. Сваха доставала из сундука Дунино приданое и показывала гостям рубахи, рушники, утирки, передники, подушки, одеяла, платки – часть этого добра предназначалась в подарок родне и дружкам жениха. На улице смерклось, в избе зажгли лучины в поставцах; раздухарившиеся гости кричали песни, потом кто-то заиграл на балалайке и на рожке плясовую, пол заходил ходуном… Ермолай нагнулся к матери и что-то прошептал ей на ухо; та встала и зычным голосом сказала, перекрывая шум и гвалт:

– Ну, гостюшки дорогие, пора старикам на покой, а молодым к честному делу!

Чей-то хмельной голос завел величальную песню, нестройно подхваченную другими; Ермолай поднялся, взял Дуню за руку и потащил за собой; мать сунула ему жареную курицу, завернутую в платок. Дуня бросила беспомощный взгляд на своих родимых – отец толковал о чем-то с незнакомым мужиком, брат сидел хмельной, с бессмысленной улыбкой на осоловелом лице, Марья облокотилась на стол, подперев щеку кулаком, и пела. О Дуняше словно уже забыли…

В нетопленом дровяном сарае молодым была приготовлена брачная постель: медвежья шкура поверх снопов, покрытая простыней, и стеганое одеяло. Муж оторвал у курицы ногу и дал Дуне. Они поели, он бросил в сторону платок с косточками и велел ей снять с него сапоги. Стянула один, второй, поставила рядом, подошла несмело к постели… Ермолай развязал на ней пояс, сдернул с головы кокошник. «Жена не властна над своим телом, но муж», – зазвучал в ушах у Дуни голос отца Трофима…

Утром, когда она вошла в избу – в будничной рубахе, поневе и повойнике, чувствуя внутри себя глубоко засевшую занозу боли, – свекровь уже шуровала у печи, и дед Захарий надсадно кашлял от едкого дыма, стелившегося под потолком. Смерив невестку колючим взглядом, большуха велела ей ополоснуть миски и плошки и оттереть песком грязные горшки.

Весь день до позднего вечера молотили жито на гумне: свекор, Ермолай, его брат и два работника по очереди махали цепами, Дуня с золовками веяли зерно, сгребали граблями солому и собирали мякину. Сначала Дуня думала про своих – как-то они управляются там одни, без нее, а потом уже не думала ни о чем, механически водя граблями и вздрагивая от окриков.

Глава 13

Тобольский кремль стоит высоко, видно оттуда далеко, от зоркого глаза воеводы не убежишь, не скроешься: с запада Иртыш, с востока тайга, с севера земляной вал, с юга, у подножия крутого холма, – прорезанный двумя ручьями деревянный посад – Подгора. Горел он неоднократно, и после одного из таких пожаров отстраивал город Петр Васильевич Шереметев, Наташин дед. Пестрый тут встречается народ: русские, татары, купцы из Бухары и Джунгарии, Казахского ханства и Китая. Только ссыльным их видеть не пришлось: хоть и жили они в гостином дворе, но двор тот находился на вершине холма, у кремля, и купцов туда не заманишь: уж лучше в деревянных лавках на берегу товар свой разложить, чем тащить его в гору в лавки каменные. Вот и приспособили их под склад, да под приказную палату, да под тюрьму.