Путь Долгоруковых

«Господи! – думала она про себя. – Господи, покарай обидчиков моих! Ты кроток и добр, но справедлив, так неужели ж Ты допустишь, чтоб они и дальше ходили по земле, как ни в чем не бывало? Я знаю, что тоже прогневила Тебя, так убей же меня сейчас, оборвав мои земные мучения, яви милосердие Свое!»

В этот момент шатер заходил ходуном, ветром отпахнуло в сторону полог, и зачарованному взгляду девушки явилась молния, с треском разодравшая черное небо. Екатерина сжалась, втянув голову в плечи; сестры закричали.

Новый раскат грома приглушило шумом ливня, обрушившегося на землю, как в день Всемирного потопа. Углы шатра намокли и потемнели, пропуская воду; у входа быстро натекла довольно большая лужа. Решившись, Екатерина высунулась наружу, ухватила за край хлопающий полог и опустила книзу, закрепив застежкой.

Тучу явно сносило в сторону; гром гремел все реже и глуше, и только дождь шуршал по стенкам палатки, которые порой тяжело и кратко хлопали от ветра, словно вздыхали. Внутри было темно – не различить своей руки, поднесенной к самому лицу. Екатерина села, подтянув колени к груди и обхватив их руками.

«А не похвалила бы меня матушка, если бы услышала ту мою молитву», – подумала она и внутренне усмехнулась. Теперь она чувствовала странное спокойствие. Господь не убил ее, а ведь она единственная грешная душа в этом шатре. Знать, не так уж она пред Ним и провинилась, а если и виновата в чем, то уже достаточно наказана. Может статься, что после тех тяжелых родов, когда во блуде зачатое дитя с трудом извлекли на свет уже мертвым, она навсегда осталась бесплодной… Так впредь она будет умнее. Больше ею мужчинам не помыкать! Она не станет, как безответная ее матушка, терпеть да прощать, живя с нелюбимым мужем. Но и этой постыдной слабости – полюбить – она себе тоже больше не позволит. Что хорошего в этой любви? Она ум застит. Взять хоть эту дурочку Наташу: женихов было хоть отбавляй, и не неволил никто, а втюрилась в ее негодяя-братца – Ванечка! Ванечка! – вот и пропадай теперь в этой глуши…

…Плаванию, казалось, не будет конца; Наташа уж и счет дням потеряла. Все вода да вода, да дикий скалистый берег с одной стороны; ни города, ни большого селения, нечем взгляду потешиться. Иван позвал ее наверх поглядеть, как они из Волги перейдут в Каму, но Наташа никакой разницы не заметила. Она все больше сидела в каюте у окошка да точила слезы, утирая их платком. Судно сидело так низко, что вода плескалась под самым окошком, и Наташа могла полоскать свои платки, не выходя из чуланчика – какое-никакое, а развлечение. Да вот еще пару раз она покупала у матросов живого осетра, привязывала его на веревку и смотрела в окошко, как он плывет рядом, приневоленный: не она одна пленница… Ведро сменялось ненастьем, ветер гнал волну, и судно качало во все стороны. Тогда находиться в чуланчике становилось совсем невозможно; позеленевшую Наташу выносили на палубу и укладывали на подстилку, накрыв шубой, чтобы не просквозило. Так и лежала она, страдая, пока не распогодится. Иногда приходил Иван, садился рядом и брал ее за руку. Ему тоже было тошно, некуда себя деть; до смерти хотелось напиться, чтобы хоть на время заглушить тоску, грызшую нутро.

В тот день он сидел рядом с женой и уговаривал ее поесть хоть немного.

– Гляди, какая бледненькая стала. Ушица-то знатная, наваристая, враз полегчает!

– Не хочется, Ванечка. Тошнится мне все…

Поколебавшись, Наташа приподнялась на локте и поманила к себе мужа, а когда тот наклонился, шепнула ему в самое ухо, заалев щеками:

– Тяжелая я…

– Давно? – выдавил из себя Иван после долгого молчания.

– Должно, второй месяц…

Тоска вцепилась острыми зубами в самое сердце; Иван пошел искать Макшеева, чтобы выпросить у него чарку водки.

…Миновали затерянное в лесах на высоком правом берегу село Трехсвятское – по-татарски Елабуга. Продвигались все прямо на восток, но за тем местом, где в Каму впадает мутноватая река Белая (Агидель), повернули на север. Миновали село Сарапул, дня через два – Охань. Вблизи сел на реке попадались лодки чувашей, ловивших сетями стерлядь, и тогда рыбаки, привстав, во все глаза глядели на проплывавший мимо струг, а арестанты в окошки своих чуланов дивовались на них. За Егошихинским медеплавильным заводом в Каму вливалась широкая Чусовая; по мере приближения к верховьям река сужалась, а берега ее выравнивались, простираясь в обе стороны лесистой равниной. По берегам стали попадаться соляные варницы – высокие срубы с узкими окошками под самой крышей, из которых валил пар, рядом с колодцами-журавлями. Наконец, на первый Спас прибыли в Соль Камскую, стоящую на берегу Усолки. Отсюда предстояло ехать дальше сухим путем, чему Наташа несказанно обрадовалась.